Крис, шумно дыша, оглядывался. Он не успел. Хотелось хоть раз в жизни оказаться полезным, опередить Берси, предупредить маму… Но Орден уже начал битву.

Берси, гордо вытянувшись в седле, раздавал приказы. И Орден почему-то его слушался. Неуклюжий и робкий мальчик криво ухмылялся, может быть, впервые чувствуя себя значимым. Крис обошёл его стороной. Связываться сейчас с Берси было опасно, надо было сначала помочь матери.

Крис нырнул в прохладу деревьев и закрыл глаза, успокаивая бухающее сердце. Переносицу его прорезала морщинка — он принюхался, стараясь уловить такой уже привычный запах полыни и листвы. Об остальных ведьмах Крис старался не думать. Если для Ордена он был тем, кто открыл двери в новый мир, то для ведьм — предателем. Разве кто-то из них знал, зачем он здесь? Но надо было идти, мама где-то рядом.

Он скользнул незаметной тенью вперёд. Человеческая одежда делала его своим для каждого в этой толпе. Кто-то совсем рядом проткнул копьём старика. Тот силился встать, но уже не мог. Крис отвернулся. Ему надо было найти маму, убедиться, что с ней всё в порядке. В нос ударил резкий запах крови. Он почувствовал, будто кровь покрывает его с головы до пят, застывает сухой коркой на коже, становится бурой. Тошнота подкатила к горлу, спазмы сжали внутренности. Но он не остановился.

Мама…

Её запах пробился через вонь чужих потных тел и железо на языке. Она стояла у входа в Регстейн и тревожно озиралась по сторонам. Потом, словно почуяв его, сорвалась с места и опрометью бросилась в его сторону.

— Мама…

Он кинулся навстречу. Он уже видел её испуганное лицо и сжатые в кулаки ладони, когда в грудь что-то ударило и мир перевернулся.

— Мама…

Как сквозь белёсую пелену он увидел глаза матери и раскрытый в крике рот. Но крика не слышал. Звуки вообще звучали приглушённо, как в детстве, когда он прижимал к ушам подушку, чтобы не слышать плач брата. Или как из-под толщи воды, как будто он всё-таки занырнул в воды полноводной горной реки и опустился на дно прежде, чем его размазало мощным течением по прибрежным валунам.

Он падал.

Заваливаясь на спину, скосил глаза на грудь и чуть не рассмеялся, наткнувшись взглядом на яркое оперение стрелы. Губы попытались искривиться в подобии улыбки, но не смогли — онемели. Наконец, спина коснулась земли. Оперение смешно подрагивало.

— Крис, мальчик мой, — еле слышно пробилось сквозь заложенные уши. Он с усилием отвёл взгляд от оперения и посмотрел в сторону. Рядом на коленях стояла мама, склонившись над ним со слезами. Он поднял потяжелевшую руку и провёл пальцами по её щеке, стирая слёзы. Слёзы, которые видел первый раз.

Сколько он себя помнил, мама никогда не плакала. Не плакала, когда стирала руки в кровь, помогая Тире. Не плакала, когда видела, как сыновья задирали друг друга. Не плакала даже тогда, когда он пытался её убить…

Но плакала сейчас.

Горячая солёная капля упала ему на грудь. Крис поморщился от боли, но не отвёл взгляда от мамы. От глаз, в которых плескалась боль.

Гул в ушах стал стихать, и на Криса обрушились звуки битвы, что продолжалась вокруг. Никого не волновало очередное распростёртое на земле тело, пусть это и было тело того, из-за кого началась эта битва.

— Мам, а ты меня любишь? — еле слышно выдавил он из пересохшего горла — губы не слушались. От этого почти незаметного движения наконечник глубже вошёл под рёбра, заставляя истошно закричать от огня, что разлился по телу, обжигая внутренности. Вместо крика вырвался лишь сип, покрывая бедные потрескавшиеся губы новым рисунком тонких, но болезненных линий.

— Тише, тише, родной мой, — она кинулась к нему, увидев, как его выгнуло дугой. Бережно взяла его прохладными и дрожащими пальцами за голову и уложила себе на колени. Грязное выцветшее платье пахло родным подземельем — сырым, холодным, заброшенным. Крис закрыл глаза.

— Мам?

— Люблю, глупый, сильно люблю. — Она перебирала его волосы, запутываясь в отросших чёрных волосах, в которых уже поблёскивали седые пряди. «Как же много пришлось тебе вынести», — с горечью подумала Эйрин, стараясь сдержать слёзы.

Крис умирал. Не нужно было быть ведьмой, чтобы понять это. Её сын умирал, и она знала, что ни одно снадобье на свете не спасёт его от этой смерти.

— Мам, мне холодно.

Хищник в нём заснул. Крис шевельнул рукой, привлекая внимание, а когда Эйрин накрыла его ладонь своей — прижался к длинным её пальцам сухими и горячими губами. В глазах начало темнеть.

— Я рядом, — произнесла Эйрин, а потом запела.

Долгие и тягучие низкие звуки разлились над полем. Люди, до сих пор сражавшиеся не на жизнь, а на смерть — остановились. Лучники опустили луки, воины — копья и секиры. Раненые, радуясь перерыву, поспешили укрыться в пещерах, разбросанных по округе. А песня всё звучала и звучала, разбивая своим хриплым и надтреснутым звуком сердца, чтобы воскресить их вместе с надеждой, которую потеряли теперь и ведьмы, и люди.

Крутись веретёнце, жуткое колесо.

Не вижу света солнца, жизнь словно страшный сон.

Из Криса уходили последние крупинки жизни. Он уже не старался ни ободряюще улыбнуться, ни пошевелиться, ни произнести слова — лежал недвижимый с закрытыми глазами. И только судорожно вздымающаяся грудь говорила о том, что её сын всё ещё жив.

Эйрин стиснула зубы и прикрыла глаза, делая глубокий вдох. Спасти своего ребёнка она уже не могла. От неё мало теперь что зависело… Но одно она могла точно — проводить его в путь достойно. Так, как делали её предки. Она набрала в грудь побольше воздуха и продолжила горькую прощальную песнь.

Многих века косила твоя калена стрела.

Я жизнь ему подарила, а ты её забрала.

В воздухе повисла тишина. Крис шумно вздохнул, приоткрыл глаза и, улыбаясь, потянул к ней руки.

— Ма-ма…

И его глаза закрылись, чтобы больше никогда не посмотреть на мир. Глаза, что как две капли воды были похожи на её. Глаза, в которых она, наконец, увидела мольбу о прощении. И само прощение.

Битва возобновилась.

— Мам, он что, умер? — раздался за спиной дрогнувший детский голос.

Дверь распахнулась с противным визгом и, стукнувшись о стену, ленивым движением возвратилась в прежнее положение. Берси, успевший сбежать с поля боя и ждущий хозяина в холле, испуганно вздрогнул.

— Чего глазеешь, медвежонок⁈ — ядовито бросил Стейн парню, который склонился перед ним в подобострастном поклоне.

— Я это… — Берси, покраснев, казалось, всем телом, суетливо отошёл в сторонку и, заикаясь, произнёс, — купальня готова, господин.

Стейн только хмыкнул, сбрасывая на пол влажный плащ, измазанный болотной жижей.

— Убери.

Берси в то же мгновение кинулся выполнять приказ хозяина. Стейн обвёл рассеянным взглядом холл и быстрым шагом прошёл к себе в комнату.

Роскошное убранство опочивальни нисколько не было похоже ни на тот маленький чердак, где он провёл своё детство, ни на уютный скромный домик Гретты, ни тем более на мрачную небольшую пещерку Регстейна. И пусть он всегда мечтал о собственном замке, сейчас ему меньше всего хотелось находиться здесь. Прожить ту жизнь, что привела его в этот замок. Замок, который грозился стать его могилой.

Он остервенело пнул колонну, возвышающуюся посреди комнаты. Ногу свело от боли, но он её почти не почувствовал. Грудь рвала другая боль, выворачивая его наизнанку. Он упал на колени, пытаясь подавить тошноту, бьющуюся в горле.

Ослушавшийся приказа Берси. Волосы цвета воронова крыла. Всадник, несущийся к юноше с копьём наперевес — его всадник. Полные ужаса глаза дочери. Желание помочь. Натянутая тетива. Стрела в дрожащих пальцах. Упругий порыв ветра. Свист. Яркое оперение в груди Криса.

Стейн успел издать сдавленный рык прежде, чем содержимое его желудка оказалось на отполированном до блеска каменном полу. Он сжал руками виски и отполз назад. В нос бил кислый запах, заставляющий слезиться глаза. Или это были слезы?