Оставалось только выживать. И на краю города выживать не боялись. В окнах двухэтажного дома на краю города всегда было светло вечерами, играла музыка. В квартире Павина поставили рояль, Женя иногда играла, Наиль слушал. Они все-таки сошлись, можно сказать — схлестнулись, неистово и быстро, без всяких недомолвок, без косых взглядов со стороны, потому что татарин мог выстрелить, заметив любой посторонний взгляд. Иногда Наиль надевал лыжи, запрягал в маленькие сани собак, красноглазых «кавказцев», которых подобрал на улице, отправлялся в лес и приходил оттуда живой и невредимый, а главное — веселый.

— Двадцать два зайца, — гордо говорил он, указывая на ободранную добычу на санях.

— Лось, всего не смог дотащить, — говорил татарчонок через неделю.

Около их четырехподъездной «крепости» всегда вкусно пахло. Саша уговорил китайцев вернуться, сейчас во втором подъезде устроили пекарню, с утра, по свежему морозцу пахло просто невероятно. Несколько раз их пытались обокрасть, Наиль находил воров, вешал их голыми на морозе, но кражи не прекращались, и тогда чечены с татарами провели рейд по ближайшим домам — стреляя во всех подозрительных. Саша, узнав об этом, одобрительно кивнул. Если ареал обитания не позволял прокормиться, сильные особи обязаны уничтожить слабых. А потом татары начали проводить рейды-зачистки каждый месяц — вырезать всех, кто глотал слюни, рассматривая «кулацкий притон». Этих Наиль развешивал на балконы и столбы, обрубив обе руки, с большим плакатом на груди — «Вор». Все больше становилось бессмысленных краж, люди словно потеряли страх, а потом Александр догадался, что это бомжи, одичавшие, потерявшие свои помойки — последние источники существования, стали сбиваться в стаи, пользуясь тем, что теперь их никто не ограничивал, никто не контролировал. Они и раньше тащили все подряд, один раз зимой «центральную усадьбу» заброшенного совхоза вскрывали четыре раза, первый раз зарубили собаку, последний раз в «бригадирской» насрали на столе и побили остатки стекол, а потом Наиль и Шпак поймали воров, двоих, дурно пахнущих, мужчину и женщину, причем тетка была явно не в своем уме, или умело прикидывалась. Тогда их пожалели, отпустили, какая разница, это просто несчастные люди, хотя Саша прекрасно помнил коричневый шарик на истертой полировке, и помнил, какая злоба всколыхнулась в нем, когда сдуру схватил еще не застывшее говно руками. Но таких «несчастненьких» стало слишком много, чересчур много. Александр решил проблему очень быстро и оригинально. Он запретил Наилю ловить, обрубать руки и развешивать, потому что понял, что для этих людей страха недостаточно. Зато татарин знал и хорошо умел воплощать в жизнь простое древнее правило — «нет человека — нет проблемы». В больших городах власть постоянно сталкивалась с «волчатами». Издав законы, по которым любой, абсолютно любой человек в государстве в одночасье мог стать лицом «без определенного места жительства» все забыли, что численность бомжей тоже надо контролировать. Людей лишили жилья, но оставили права гражданина государства. За убийство бомжа каждый мог угодить за решетку на немалый срок. Кроме того, мелкие кражи обычно не регистрировались, обывателю настойчиво доказывалось, что кража банного тазика и детского велосипеда — это не кража, что в этом нет состава преступления. И тогда появлялись «волчата». Они поступали просто — избивали, калечили, потом сжигали. В основном это были пацанята, тринадцать-пятнадцать лет, сроки им давали маленькие, и в полном рассвете сил, лет в двадцать-двадцать пять они выходили из «не столь отдаленных мест», но уже настоящими «гоп-стопщиками».

Наиль нашел девятерых, похожих друг на друга наглостью и пустыми, но задорными глазами. Александр рассказал им обстановку, выслушал бурные и несвязные примеры из жизни, что «у нас сарайку вскрыли», «а у нас — гараж», «дачу в прошлом году спалили, козлы»; Наиль выдал оружие и патроны. За какой-то месяц мальчишки обошли все районы, все свалки, все заброшенные дома, притоны, подвалы, шли на дым костра, на вонь — находили и убивали. Быстро, безжалостно — за каждого убитого им давали еще по два патрона, и порцию самодельных картофельных «чипсов». В начале февраля Наиль снова созвал разросшуюся стаю — их было уже к трем десяткам, они становились опасны. Встречу назначил в подвале «Спартака», громадного спортивного комплекса — в тире, с толстыми, заизолированными сталью и пенопластом стенами и дверьми. Татарин созвал их, и запер на железный засов — на три недели. Что бы они поняли, чтобы осознали, что натворили, и хотя бы так искупили вину, если на свете есть бог или дьявол или кто еще там…

Шпак встал на ноги еще в начале осени. Он долго не мог говорить, а когда заговорил, то никто его не понял. Серега говорил «шиворот-навыворот», так иногда случается после черепно-мозговых травм: вместо Аня — говорил Яна, вместо апельсина — нисльепа. В политику Шпак не лез, больше внимания уделял владимирским тяжеловозам, и очень похвалил Сашку за то, что ячмень они все-таки убрали. Богатырь чистил снег на улицах, помогал китайцам печь хлеб, перебирал трактор, прослышав, что патроны можно заставить стрелять, просто разобрав и собрав еще раз…

Сам Александр устал от посетителей. Да-да! Люди шли к нему, к Мастифу, за помощью и советом, почти нескончаемым потоком, по одному, парами, иногда целыми семьями. А что он мог сделать? Печку-буржуйку каждому достать? Или приструнить распоясовшегося сына?

— Ты, бабка, сама таким его воспитала, — говорил он старухе, выгнанной из дома. — Сын, говоришь, из квартиры пришел, тебя с печисогнал? Ты его учила? Ты его растила? Небось, хотела, чтобы ему было лучше всех, чтобы у него семья была, жратва всегда, чтобы работа легкая. Так получи. Я его перевоспитывать не буду, аборт поздно делать. Хочешь, пошлю убить его, и остальных, кто с ним пришел, тоже убью. Что головой мотаешь? Пошла вон с глаз моих, видеть тебя не хочу, — вот так сказал он, Смирнов Александр, бывший школьник, бывший студент, бывший кандидат наук, бывший наладчик полуавтоматических станков, бывший литейщик, бывший дворник, механизатор, вольный крестьянин. Говорил как князь, как властитель жизни. Своей собственной жизни, если уж на то пошло. Из грязи в князи…

Но приходили и другие. Настоящие мужики, главы семей, избитые жизнью, в стоптанных дешевых ботинках, уставшие кормить детей помоями, распаленные до последней степени, желающие выжить любой ценой, но не за счет других. Они были сильны и уверенны в собственных силах. Они не стеснялись говорить, что хотят жить и негодовали на самих себя в том, что они, такие сильные, практически всезнающие, не умеющие лишь воровать и обманывать — не могут прокормиться и обогреться. Они предлагали свои руки, свою силу, свои умения — за кусок хлеба, за ведро картошки, за воз дров. Саше было больно глядеть на них — ведь совсем недавно таким был и он. Александр видел, словно мог пронзить взглядом время, как эти мужики приходят к другим, которые жадны и бесчестны, и единственное, что умеют — это тянуть жилы с любого, опять же — за кусок хлеба, ведро картошки, воз дров.

— Почему вы хотите работать на меня? — хотелось ему спросить этих мужиков. — Неужели вы не понимаете, что сами загоняете себя в кабалу, что от вас возьмут все, оставят лишь возможность жить от куска до куска, от пайки до пайки, от зарплаты до зарплаты? Сейчас вы не можете прожить, потому что привыкли жить рабами, в зависимости от других, словно потеряли собственный разум и остатки человеческого достоинства…

И еще много, много других слов хотел сказать им Александр, много обидного и злого, хотел научить, пробудить еще большую ненависть к самим себе… Но вместо этого говорил:

— Найдите Серегу, пусть выделит человеку пожрать. Два мешка картошки хватит? Сани возьмите, дров по дороге нарубите… Ружье есть? Стрелять умеешь? Наиль, покажи, что надо с патронами делать. А ты, как тебя…

— Василий…

— Василий, а по батюшке?

— Иванович…