— Вот еще, — шепнул Наиль и указал на дыру в книжной полке. Пуля прошла сквозь древесную плиту, и продолжила путь в бумаге, миновав (Саша поднес свечку) Ремарка и Джерома К. Джерома, Саган и закон Мерфи, историю мифологии и русско-французский словарь, и еще, и еще, пока не застряла в книге с красной обложкой. Александр вытащил ее из ряда, вытряхнул из прорванных листов блестящий остроконечный цилиндрик с разводами от нарезов ствола. Фридрих Ницше — прочитал он на обложке. Андрей читал Фридриха Ницше?

За томиком Ницше стояла обычная тетрадь в клеточку. Пуля не дошла до нее, но Сашу заинтересовал сам факт — тетрадь в ряду книг. Девяносто шесть страниц. Около сорока из них исписаны мелким аккуратным почерком.

— Негатив, — прочитал на обложке Александр. Павин писал? И считал свою писанину достойной стоять рядом с Заратустрой?

«Негатив — изображение на светочувствительной пластинке (пленке), в котором светлые места получаются темными, а темные — светлыми», — прочитал Саша при неровном свете свечи.

— Надо его вытащить, — решил Саша и спрятал тетрадь за пазуху. — Вода есть? Лицо хоть обмыть…

— В милицию уже побежали, — сказал женский голос.

Сашка только фыркнул в ответ.

— Наиль, сними дверь, на кухонный стол положим. Обмоем и под простыню. Здесь — убраться надо…

— Взяли, — глухо сказал он Шпакову. — Ты — за ноги. Несем в ванну… Никому не расходиться. На улице опасно. Ненавижу арбузы, — добавил Саша чуть слышно.

Наиль распахнул дверь домой, глянул на притаившихся у окон чеченцев, на брата, на друзей. Прошел на кухню, открыл темный провал холодильника. Нащупал недопитую литровую бутыль, в которой оставалось еще больше половины, на ощупь нашел стакан. Кусок колбасы и зачерствевшая горбушка от батона. Все, поехали… Водка теплая, горькая и жгучая на вкус, полный стакан, до донышка, до последней капли. Занюхал колбасой, закусил хлебом, и сразу почувствовал, как хорошо легла, пробрала до печенок. За весь день почти ничего не ел. Налил еще стакан, немного подождал, пока чуть уляжется первая порция — и сверху, сверху ее, родимую, залакировать бы пивом, да нельзя на улицу, на улице смерть гуляет, и ларьки точно не работают.

Сразу ударило в голову, все сорок градусов отозвались в каждой клеточке, кровь потекла раскаленной лавой. Хорошо!

Наиль вышел из кухни, проверил, как закрыта входная дверь, пристроил автомат на вешалку в прихожую и напомнил сам себе — здесь висит. Сегодня уже без надобности, а завтра не забудь…

— Чего там? — спросил он у Тимура, который откинул занавески и пристроился напротив окна, развалившись в кресле.

— Нет никого, — лениво отозвался чеченец. — Может, зря мы всполошились?

Наиль снова прошел на кухню, сгреб бутылку и вернулся. Он сел на диван, откинувшись так же вальяжно, как и Тимур.

— Мне было лет десять, — медленно начал татарин. — У нас была бабушка. Наверно, она первая сказала. Всегда называла русских — уруслар мертед. Мертед — это враг по-нашему. Мы и привыкли. Сейчас даже не вспомнить — откуда взялась ненависть. Никто и никогда не учил меня этому, я сам дошел, своим разумом. Мне казалось, что русские все враги, что они заняли Казань, превратили нас в рабов. Ненавидел всей душой, и с каждым годом ненависть становилась все сильней. Даже посчитал, что каждому мусульманину надо убить шестнадцать русских. А если перевести только на мужчин — то еще больше. Рисовал карты мусульманских государств посреди России, учитывал трубопроводы, дороги, аэропорты. А сам никогда не был в Казани. Даже издалека Татарстан не видел. Английский лучше татарского знаю. А все равно ненавидел. До дрожи, до того — что скажи — «пойдем убивать» — и пошел бы, не задумываясь, и убивал бы — не задумываясь.

Наиль приложился к бутылке, чувствуя, что осталось совсем немного, сделал один длинный глоток, запихал в рот остатки колбасы, достал сигарету.

— Сейчас не знаю что делать. Иногда мне кажется, что убивать надо нас, татар. Что русские сделали ошибку, не вырезав нас до седьмого колена. Знаешь почему? — он не стал дожидаться ответа, торопился, пока еще хмель окончательно не связал язык. — П-потому что я так привык убивать там, в мечтах, что сейчас, когда можно убивать по-настоящему, я убиваю напрямо, то есть направо и налево. Кого угодно могу. Хоть мужчину, хоть ребенка, хоть женщину. Женщин даже лучше, потому что они могут рожать…

Наиль выронил бутылку на пол, и, чувствуя, как мягкая поверхность начинает покачиваться под ним, улегся на диван, свернулся калачиком.

Тимур покачал головой. Ему был отвратителен этот маленький убийца, смевший называть себя мусульманином и одновременно — курить, прихлебывать водку из горла, закусывать наверняка свиной колбасой. Отвратителен, и, в тоже время — до неприятности симпатичен. Тимур чувствовал, что с каждой секундой эта симпатия нарастает, словно снежный ком с горы, превращается чуть ли не в привязанность, в какое-то смутное чувство, распирающее грудь. Он встал, тяжело вздохнул, содрал с кресла покрывало и накрыл Наиля тяжелой мягкой тканью. Потом вернулся, снова развалился, уперся взглядом в темноту за окном. Если бы в комнате горел свет, то все, кто там присутствовал, увидели бы, что чеченец улыбается.

Проснувшись, Александр первым делом подошел к окну во двор. Грузовик на месте, топится народ. Саша перевел глаза на часы — семь утра.

— Недурственно, — пробормотал он и принялся натягивать маскхалат, который припас еще с вечера.

— Иди сюда, — прошептала Наташа. Он с удовольствием подошел, запустил обе руки под одеяло, положил левую ей на грудь, правую протиснул между ног.

— Ты побереги себя, — прошептала Наташа. Александр нахмурился — он не выносил нравоучений. Быть может потому, что в большинстве случаев жена оказывалась права. Однако она никогда не попрекала его уже сделанным. Что было — то прошло. Даже после самых отчаянных гулянок Наташа не дулась, не замыкалась. И стыдно становилось не «после», а «до»… Постепенно из жизни Александра ушли попойки до «поросячьего визга». Стопочку, другую, залакировать пивом — но всегда на ногах; состояние ясное и чистое, словно слеза младенца; полет нормальный…

— Я буду осторожен, — пообещал он.

— Знаешь чего, — не унималась Наташа. — Ты только не смейся.

— Не буду.

Она выждала несколько секунд, по всей видимости — собиралась с духом.

— Саш, пообещай мне… Ладно? Только не забудь… Стреляй первым. Стреляй первым, Саша.

Александр нахмурился, поднялся, глядя сверху вниз на сжавшуюся под одеялом женщину.

— Хорошо, лисенок. Я буду первым, ты же знаешь, не бойся, ладно?

— Не боюсь я, — она смотрела очень серьезно, глаза сверкали бусинками.

— Молодец, — тоже очень серьезно сказал Саша и принялся одеваться дальше. Нож в ножнах. Подсумок с магазинами. Шлем. Наколенники и налокотники. Меч. Вскинул на плечо прислоненный к подоконнику автомат.

— Я люблю тебя, — сказал он в дверях.

— Я люблю тебя, — эхом отозвалась Наташа.

— Шпак, выходи, — заорал Саша и отвесил пинка по двери. Толстое лицо — наполовину бритое, наполовину в пене — высунулось на площадку.

— Сейчас, — пообещал Серега.

Александр спустился на первый этаж, прошел мимо столпившихся перед дверью чеченцев.

— Наиль здесь?

— Здесь…

К Сергею Саша не стал стучаться, вышел из подъезда. Шум утих. Люди смотрели на вышедшего человека, а Саша глубоко вдохнул свежий холодный воздух. Вот он, воздух революции, насильственного смещения власти. Пахнет дымом и железом, кровью на траве, потом и страхом. Вот он, ваш сверхгерой. Пришел, бэтмен, Супермен и Человек-паук в одном флаконе русской закваски. Что он делал сегодня ночью? Во имя добра искоренял зло? Еще предстоит услышать вести о том, что вурдалак с красными глазами валил людей направо и налево, рвал на части. Это Саша уже видел. И гиганта с автоматом в руке, веером пули — каждому по одной, — тоже видел. А может быть, воры и мародеры падали только оттого, что прикоснулись к чужой вещи…