Можно ли заставить винтик крутиться в обратную сторону? Сломается ли такая сложная, гигантская машина, Россия, состоящая из ста пятидесяти миллионов сложных и простых деталей? Нет, не сломается, даже не заметит, как наладчик сменит вышедший из строя механизм или датчик, прямо в процессе, прямо на конвейере.

Но мы не на конвейере, думал Саша. Неправы те, кто думает, что общество наше — пирамида, устойчивая фигура, на самом верху президент или царь, чуть ниже — армия и дворянство, прослойка людей с образованием, а потом — рабочие и крестьяне, серое быдло. Но где же здесь место для бомжей и инвалидов? Где место нищих и воров? Они тоже прослойка? Бомж стоит выше или ниже прораба? Что, если все наше хваленое-расхваленое общество стабильно только тогда, когда в самом низу, под всеми людьми в галстуках, в бриджах, в спецовках и робах, еще глубже под ними — копается сотня обоссаных и обосраных бомжей? Государство, благополучие которого зависит от завшивленного старикана?

— Устал? — буркнул Наиль.

— Устал, — сознался Саша.

— Хватит ворон считать, — проворчал татарин, и Саша выкинул все ненужные масли из головы, перехватил удобней автомат, в сотый раз повторяя про себя схему действий: выстрел, на землю, перекатиться, очередь… сменить магазин.

Чем ближе подходили они к центру города, тем оживленней становились улицы. Девочки в туго обтянутых шортиках, молодые люди в очках, с ненужными теперь мобильными телефонами. Романтика, кафе работают при свечах, расчеты ведутся на бумажках, карандашами. Пиво в руках, в зубах зажаты сигареты, смех и пьяные голоса.

Вдевятером, четыре татарина, четыре чеченца и Саша — они похожи на завоевателей, на разведчиков в чужом городе, с автоматами, заброшенными за спину, в черных кожаных куртках по вечерней духоте. На куртках настоял Тимур, сказал, что нечего выделяться.

Не горят фонари, потухла реклама, непривычно, что нет машин — и слишком много молодежи, возбужденной, ожидающей еще большего адреналина в кровь.

— Чего уставился, рожа татарская? — крикнул кто-то из толпы. Человек десять, все накаченные, бритоголовые, как на подбор, такое впечатление, что на одно лицо, как будто кроме белокурых бестий в мир пришли и эти — темные уроды, с пустотой в глазах. Что погнало их на улицы в столь ранний час? Их время приходит ночью.

Им не стоило ничего говорить. Сейчас не ночь, волкам не место на улицах, волкодавы не спят. Пусть бы этот недоразвитый бычок сказал со смехом, с иронией, с матерком, даже с громовым рыком. Как пьяный муж с топором в руке гонится за женой и орет: «Убью, мля, сука!» Ясно и понятно, что хочет просто напугать, научить — по-своему. Есть разница в постановке неопределенного артикля. Есть отличие, если сказать «убью» или — «убью, мля».

Саша не понял, как в руках татарина оказался автомат. Просто появился, как револьвер в вестернах. Раздался выстрел, а жертвы еще стояли, разинув рты, не понимая — что случилось? Вскинул оружие Тимур. Ильяс развернулся, стреляя непонятно куда. Руслан, похоже, ошеломлен не хуже Сашки, но тоже рванул ремень, припал на колено. Татары стреляли — во все стороны, одиночными, им вторили чечены, женский крик, визг, свист, люди валятся на асфальт, на землю, ползут к кустам, закрываются окна. Наиль меняет магазин, быстро, четко, делает еще три выстрела, и поднимает вверх руку.

Тишина. Война. Кто-то стонет, но Александру не до этого. Он лежит, вдавившись спиной в бетонный столб, тело само среагировало — выстрел, на землю, перекатилось, короткая очередь, рука готова сменить магазин. Глаза ждут, когда появится настоящие враги — в синих комбинезонах, с дубинками, с газовыми баллончиками, с пистолетами на поясе. Нет, никого нет. Вымерло. Тишина. Где-то все еще вопят голоса.

И тут Саша понял, из-за чего поднялась эта, на первый взгляд, совершенно ненужная и жестокая стрельба. Девять (Саша быстро научился считать трупы врагов) бычков, что сейчас вздрагивали в конвульсиях на асфальте — они были вооружены. Такие же автоматы, закинутые за спины, никто из них не успел даже выстрелить. И все они были в голубых штанах. Верно, последний курс из школы милиции. Формы настоящей еще не выдали, а под ружье уже поставили.

Хреново, видать, поставили…

Как же быстро привыкаешь к войне. Это знание поражает, ошеломляет. Годы воспитания, десятилетия учебы, столетия цивилизации — все это исчезает, осыпается, как шелуха со зверя, с человека, с мужчины, приученного миллионами лет эволюции — убивать. Теперь ему будет дико видеть человека без оружия. Да и самому неуютно без тяжелого ремня за плечами. Доигрались. Вон те двое, которых положил Саша, раскинулись на асфальте — доигрались.

— Вашу … мать, — с ненавистью сказал Александр.

Шар покатился, сдвинулся с места. Наше общество не пирамида — оно шар. Не важно: кто наверху? Царь? Президент? Бывший боевик? Чаще всего важнее тот, кто в самом низу. В конце концов, Есенин тоже был бомжом. Саша смотрел телевизор, знает. А потом про Есенина стали говорить — светоч, второй Пушкин. Рязанский мужик. Или сибирский мужик — Распутин. Или никому не известный, объявленный вне закона террорист Иосиф Джугашвили… Дядя Леша. Тоже вне закона, враг народа, полицай, живущий на краю вселенной. Он, понял Александр, он захотел… взял в руки ружье, которое столько лет лежало и молчало. Шар вздрогнул от движения слабого и беспомощного старика. Все, не остановить… А кто решил, что его нужно останавливать? Пусть покатается всласть, раздавит налипших паразитов, очистится от ржавчины, накалится от движения, отполируется, смоет кровь и вымажется машинным маслом.

— Искандер, — отчаянно шипит Наиль, и слышно, что татарин испугался. — Проблема… Бежим!

Они побежали, но не назад, к дому, а вслед за полубезумным легконогим татарчонком, восемь здоровенных мужиков, тяжело ухая кирзачами и берцами, разгоряченные, опасные, готовые ко всему — даже к смерти. Наиль бежал к известному во всем городе супермаркету. Четырехэтажная громадина, всегда сияющая неоном, гордость социалистического строительства в замшелом провинциальном городке — «Универмаг». Двери заперты, охраны нет — и татарин, подобрав на бегу кирпич со всего маху вломил его в витрину. Толстое стекло пошло трещинами, но не сломалось.

— Бей его! — взвизгнул Наиль, что-то его здорово напугало. — Не стрелять!

Тимур уже тащил толстую арматурину, и ему стекло поддалось, зазмеилось, лопнуло, обдав осколками. Тимур вскочил к разодетым манекенам — и разбил второе стекло.

— Внутрь, — орал Наиль. — В хозтовары, ёок-коренок! Вайнахи, к спорттоварам! Бери оружие!

Чечены побежали на второй этаж.

— Что случилось? — проорал Саша и Наиль снял с плеча второй автомат. Только теперь Саша понял, что татарин успел взять у заваленных «бычков» оружие и теперь что-то пошло наперекосяк. Татарина не пугала ответственность за содеянное, в лице Наиля была лишь жажда жизни, отчаянная решимость продать свою смерть подороже. Он снял магазин, отшвырнул «ствол», превратившийся в ненужную железку, на раздвинутые диваны. Поставил магазин в свой автомат, дернул затвор, нажал спуск. Саша вжал голову в плечи, ожидая грохота и звона стекла. Наиль передернул затвор еще раз. Патрон с мелодичным звоном покатился по полированному граниту. Щелчок. Клацанье затвора. Второй патрон катится за первым.

— Не стреляет, — сказал Наиль чуть ли не со слезами на глазах. — Их патроны не стреляют.

Александр почувствовал, как липкий страх пополз под рубахой. До сих пор он был уверен, что стоит сменить магазин — и «наши» автоматы будут стрелять. Девятнадцать стволов — сила! Ограниченная сорока тремя магазинами. Словно Гаврила посмеялся, задал шараду и дал подсказку, чтобы они не отчаивались первое время. Все, можно отчаиваться! Вдевятером полк десантуры не положить, будь ты хоть самурай в рыцарском доспехе.

— Ножи! — рявкнул Александр.

— Топоры! — эхом отозвался Равиль.

— Есть перевязи, — подхватил Ильдар, выкидывая из широких электромонтерских ремней плоскогубцы, отвертки, индикаторы.