Это ниггер, — прошептал Баллард.

О Бобби, о боже, — сказала девушка.

Баллард, расстегнувшись, опустился на крыло.

Вот дерьмо, — сказала девушка.

Стоя на полусогнутых, наблюдатель наблюдал. Пересмешник запел.

Ниггер, сказал Баллард.

Но нет, это было не то черное лицо, которое померещилось в окне и которое казалось таким огромным за стеклом. На мгновение они посмотрели друг на друга, а затем Баллард упал на землю, его сердце заколотилось. Музыка из радиоприемника прервалась с глухим щелчком и больше не включалась. С противоположной стороны машины открылась дверь.

Баллард, заблудшая и лишенная любви обезьянья фигура, бегущая через разворот, тем же путем, что и пришел, по глине и мелкому гравию, сплющенным пивным банкам, бумаге и гниющим презервативам.

Лучше беги, сукин сын.

Голос омыл гору и вернулся потерянным и безобидным. Потом не было ничего, кроме тишины и густого аромата жимолости в черном воздухе летней ночи. Машина завелась. Зажглись огни. Она развернулась на кругу и поехала вниз по дороге.

Я НЕ ЗНАЮ. Говорят, что он так и не пришел в норму после того, как его отец покончил с собой. Он был просто мальчишкой. Мать сбежала, не знаю, куда и с кем. Я и Сесил Эдвардс были теми, кто снял труп. Он пришел в магазин и сказал это таким обыденном тоном, словно речь шла о том, что пошел дождь. Мы поднялись туда, зашли в амбар, и я увидел болтающиеся ноги. Мы просто срезали веревку и тело упало на пол. Как срезают тушу. Он стоял и смотрел, молчал. Ему тогда было лет девять или десять. Глаза у старика вывалились из глазниц и висели на ниточках, как у рака, а язык был чернее, чем у чау-чау. Хотел бы я, чтобы человек надумавший убить себя через повешение, лучше б делал это с помощью яда или чего-нибудь еще, чтобы люди не видели такого.

Он и выглядел паршиво, после того, как Грир отделал его.

Нет. Но я не против честной крови. Я бы предпочел видеть ее, а не глазные яблоки и тому подобное.

Я расскажу вам, что сделал старый Грешем, когда умерла его жена, и как он спятил. Они похоронили ее здесь, в Сиксмайл, и проповедник сказал пару слов, а потом позвал Грешема, спросил его, не хочет ли он сказать что-нибудь, прежде чем они закидают ее грязью. И старый Грешем встал, держа шляпу в руке и все такое. Он встал и запел идиотский блюз. Какой-то бессмысленный блюз. Нет, я не знаю слов, но он пел и пел до тех пор, пока снова не сел на место. Но в степени безумия он не дотягивал до Лестера Балларда.

ЕСЛИ БЫ У НОЧИ существовали более темные пространства, он бы их нашел. Он лежал, заткнув пальцами уши от назойливого писка мириад черных сверчков, с которыми он вел хозяйство в заброшенной хижине.Однажды ночью, лежа на своей подстилке в полудреме, он услышал, как что-то пронеслось по комнате и словно призрак выскользнуло (он увидел это, привстав) в открытое окно. Он сидел и смотрел вслед, но оно исчезло. Он слышал, как по ручью, вверх по долине, с воплями и криками, точно в агонии, неслись фоксхаунды.[1] Они влились во двор хижины столпотворением сопранового воя и треска кустов. Баллард стоял голый и видел в бледном свете звезд входную дверь, доверху заполненную воющими собаками. Они на мгновение зависли в пульсирующей пестрой шерстяной раме, затем прогнулись и заполнили комнату, сделали один круг с нарастающей громкостью, собака на собаку, а затем с воем вылетели в окно, разнеся сначала наличники, потом створки, оставив в стене квадратную дыру и звон в ушах. Пока он стоял и ругался, в дверь влетели еще две собаки. Одну из них, пробегающую мимо, он пнул и наступил босыми пальцами на ее костлявый крестец. Он прыгал на одной ноге и визжал, когда в комнату вошла последняя гончая. Он упал на нее и схватил за заднюю лапу. Она издала жалобный вой. Баллард вслепую бил по ней кулаком, словно по барабану, и удары эхом отскакивали от стен почти пустой комнаты вперемешку с отчаянными ругательствами и стенаниями.

ВВЕРХ ПО ДОРОГЕ, ведущей через поросший лесом карьер, где повсюду валялись огромные, поросшие темно-зеленым мхом, глыбы изъеденного ветром серого камня. Поваленные монолиты среди деревьев и лиан, словно следы древних людей. Дождливым летним днём он миновал темное озеро безмолвного нефрита, где моховые стены отвесно вздымались, а в пустоте на проволоке сидела маленькая синяя птичка.

Баллард направил винтовку на птицу, но какое-то смутное предчувствие удержало его. Возможно, птица тоже что-то почувствовала. Она вспорхнула. Маленькая. Крошечная. И исчезла. Лес наполнился тишиной. Баллард отпустил курок подушечкой большого пальца и, повесив винтовку на шею, как ярмо, положив руки на ствол и приклад, пошел вверх по карьерной дороге. Грязь, вперемешку с консервными банками и битым стеклом. Кусты завалены мусором. Вдалеке в лесу показалась крыша и дым из трубы. Он вышел на поляну, где по обеим сторонам дороги, как часовые, лежали перевернутыми две машины, и пошел мимо огромных куч хлама и мусора к хижине на краю свалки. На жидком бледном солнце за ним наблюдало множество кошек. Баллард направил винтовку на крупного пестрого кота и сказал «бах». Кот посмотрел на него без интереса. Похоже, он посчитал его не слишком умным. Баллард плюнул на него и тот тут же вытер плевок с головы мощной передней лапой и принялся умываться. Баллард пошел дальше по тропинке сквозь мусор и обломки автомобилей.

Владелец свалки наплодил девять дочерей и дал им имена из старого медицинского словаря, выловленного из мусора, который он собирал. Это нескладное потомство с черными волосами, свисающими из подмышек, теперь сидело день за днем без дела с широко раскрытыми глазами на стульях и ящиках в маленьком дворике, расчищенном от мусора, в то время как измученная мать звала их одну за другой, чтобы помогли по хозяйству, и одна за другой они пожимали плечами или лениво моргали веками. Уретра, Мозжечок, Грыжа Сью. Они двигались как кошки и как кошки в жару привлекали окружающих парней к своей стае, пока старик не выходил ночью и не стрелял из дробовика наугад, просто чтобы очистить воздух. Он не мог сказать, кто был самой старшей или кто какого возраста вообще, и он не знал, должны ли они уже встречаться с мальчиками или нет. Как кошки, они чувствовали его нерешительность. Они приезжали и уезжали в любое время суток на всевозможных дегенеративных машинах, этакой развратной карусели из гниющих седанов и черномазых кабриолетов с задними фонарями, покрытыми синими точками, хромированными рожками, лисьими хвостами и гигантскими игральными костями или демонами на приборной панели, обитой поддельным мехом. Все латанные-перелатанные, с низкой посадкой, цепляющей колею, забитые долговязыми деревенскими парнями с длинными членами и большими ступнями.

Они беременели одна за другой. Он бил их. Жена причитала и рыдала. В то лето родилось трое. Дом наполнялся, обе комнаты, трейлер. Люди спали повсюду. Одна привела домой, как она сказала, «мужа», но он пробыл там всего день или два и больше они его не видели. У двенадцатилетней начал расти живот. Воздух сгустился. Стал зловонным и затхлым. Он нашел кучу тряпья в углу. Лежащие рядом запеленатые маленькие желтые комочки дерьма. Однажды в лесу, в зарослях кудзу[2] на дальнем конце свалки, он наткнулся на две сгорбленные фигуры. Он наблюдал из-за дерева, пока не узнал в одной из фигур свою дочь. Он попытался подкрасться к ним, но парень был начеку, вскочил и побежал через лес, натягивая на ходу штаны. Старик стал бить девушку палкой, с которой ходил. Она схватила ее. Он не удержался на ногах и они растянулись в листве. От ее свежеосвежеванных чресл шел горячий рыбный запах. Персиковые трусы свисали с куста. Воздух вокруг него наэлектризовался. Следующее, что он почувствовал, был его комбинезон, спущенный до колен, и то, как он залез на нее. Папа, прекрати, — сказала она. Папочка. Ооо.

Он спустил в тебя?

Нет.

Он вытащил его, обхватил рукой и кончил ей на ляжку. Будь ты проклята, сказал он. Он поднялся, натянул комбинезон и, шатаясь как медведь, побрел к свалке.