– Слышишь ли, Фриц? – воскликнул радостно Фельдман. – Ты должен извиниться перед великим голландцем…
Но прежде чем Гребер открыл рот, поднялся Вурм и быстро сказал:
– Не слишком ли ты суров к Гёте, Фред? Все же он был аристократом и поэтому не мог жить, как Бетховен, вне условностей этикета. Ты ведь знаешь, что позволено в салоне, не позволено на улице…
Фред снова пересек комнату. Он явно возбужден.
– В искусстве нет аристократов и плебеев, дорогой друг. Здесь все равны. Да разве Бетховен не мог стать главным капельмейстером при австрийском дворе? Разве он не мог прибавить к своей фамилии наше надменное «фон» или глуповатое французское «де»? Конечно же мог, Вурм, но он не находил нужным кокетничать с властями предержащими, потому что знал свою силу. Если Гёте кланялся веймарскому герцогу, Бетховен повернулся спиной к Наполеону и перестал дирижировать, когда в зал вошел Меттерних. Думаю, что это великолепно характеризует его. Насколько величественнее был бы наш великий Гёте, если бы он мог поступать так же…
Постепенно разговор зашел о компромиссах в искусстве и в жизни, о моральной чистоте художника, о конфликтах между ним и обществом.
– Я отвергаю, – возразил Йонгхаус, – как несостоятельные, любые попытки заглядывать в интимный мир художника и всякие предположения и заключения, построенные на этом основании. Частная жизнь – одно, а искусство – другое. В истории немало примеров, подтверждающих это. Одно дело Аристотель-рабовладелец и совсем другое – мыслитель. Одно дело Бомарше-спекулянт и совсем другое – писатель. Нет нужды рыться в белье гениев, ибо, каким бы оно чистым ни было, это все же белье…
Вильгельм Гребер тихо кашлянул. Это значило, что он хотел высказаться.
– Видишь ли, Петер, искусство – это вдохновение души, и потому оно зависит от ее чистоты. Разве солнце могло бы слать нам тепло, если бы оно само не имело его? Если согласимся, что искусство существует, чтобы делать людей более совершенными, тогда мы должны признать, что те, кто причастен к нему, – лучшие из лучших. Иначе мы придем к абсурду…
– Извини, Вильгельм, – прервал Вурм младшего Гребера, – но и на солнце, как известно, есть пятна. Думаю, что ни лишний поклон, ни торговая сделка не убивают величия художника. На то он и художник, что стоит выше глупостей обыденщины…
– Можно ли допустить, чтобы вершину Монблана загрязнили сточные воды, – в сердцах заметил Вильгельм.
– Верно, Вилли, ни к чему нечистоты на Монблане! – отозвался Фред, бросаясь в новую атаку. – Я согласен с Гребером! Искусство нельзя создавать грязными руками. Правда, бывают случаи, которые говорят, что и такое возможно, но они суть не правило, а исключение из него. Петер попытался подкрепить свою точку зрения двумя такими примерами, но крайне неудачно. Повторяю, неудачно, ибо рабовладелец Аристотель ничем не помог Аристотелю-мыслителю, а спекулянт Пьер Огюстен Карон де Бомарше – писателю Бомарше. Не случайно первый так и не достиг величия Сократа, а второй – литературной славы Мольера. И оба преуспели бы гораздо больше, если бы не пытались делать сомнительную карьеру, если бы один презрел двор Александра, а второй – двор Людовика XVI. Искусство, большое, подлинное искусство, не приемлет двойственной жизни. Нельзя днем быть Шейлоком, а вечером – Шекспиром. Талант слишком хрупок. И тот, кто пытается обмануть его, лишается его навсегда. Прекрасное тем и замечательно, что не терпит ни фальши, ни корысти. Красота несовместима с какой бы то ни было грязью…
Фред говорил горячо и страстно. Он доказывал, что художник не должен обольщаться мелкими выгодами, ибо это развращает его, делает льстецом пред сильными мира сего. Нет ничего более жалкого, чем торговля своим талантом, компромиссы в творчестве ради титула или мошны.
– Общество и его институты, – продолжал Фред, – весьма коварны, и одаренные люди должны остерегаться их. Некий тщеславный министр хочет обедать с известным писателем. Это не столько оригинально, сколько забавно. Ну что хорошего в пересудах, как министр М., например, спорил на бутылку вина и жареного цыпленка с господином Вольтером? И самое чудовищное в том, что завтра же весь город узнает о великодушии министра и о слабости к гастрономии писателя. Согласитесь же, что это более чем недостойно! Разве допустимо, чтобы творцы прекрасного играли роли жалких шутов, собутыльников, услужливых девиц, которых достаточно поманить пальцем? По-моему, нет, нет и нет! Для меня они так же велики, как и герои, и поэтому должны сторониться всякой салонной мишуры. Одаренным людям гордость приличествует куда больше, чем любые ордена, почести и блестящие кареты. Я уважаю только тех из них, которые сохраняют свою гордость. И, разумеется, чистоту. Первозданную чистоту снегов на вершинах гор…
Тихий стук в дверь прервал монолог Фреда. Послышался голос матери:
– Фред, родной мой, уже за полночь!
Молодые люди вскочили словно ужаленные и стали торопливо прощаться со своим другом. Они должны немедленно идти, ибо домашние наверняка ждут их. Как быстро прошло время! Фридрих искренне сожалеет, что разговор остался незаконченным.
– Но ничего, друзья! До завтра. В то же время и на ту же тему… Спокойной ночи!
•
Комната Фреда помнит много подобных бесед и споров между друзьями, хранит их тени и звуки, мысли и страсти. Это делает ее особенно счастливой и богатой, просто неповторимой. Ночью, когда Фред задует свечу и заберется в постель, ее потемневшие стены рассказывают всему дому, что слышали и что видели.
Дом потрескивает от удовольствия и слушает удивительные истории о друзьях. «Взгляни на этих молодых господ! Думается, что мы с трудом можем теперь вспоминать своих первых владельцев, которые читали только Библию и пили простую водку». «Как быстро меняются люди!» – философски заметил старый дом, погрузив свое деревянное тело в теплые объятия ночи…
Разумеется, не следует думать, что прекрасные качества Фреда проявляются только в жарких спорах. Ведь кроме науки и искусства бог, дабы не оставить без дела дьявола, создал еще игры. Буйные, чудесные, грандиозные вуппертальские игры, бросающие благочестивых граждан в нервную дрожь и повергающие их в страх перед усатыми питомцами господина Франца. Это разудалые игры, которым нет равных во всей Рейнской долине и которые даже не снятся самым отчаянным сорванцам. Молодой Энгельс не может представить себе жизнь без этих игр и самозабвенно участвует в них, отдавая им все силы своей страстной души. В водовороте игр он освобождает все «склады» своей энергии, дает полную свободу своей незаурядной силе и огненной фантазии. В их вихре он забывает все на свете, даже книги, забрасывает элегантный костюм и становится простым парнем, властно увлекающим гурьбу друзей через сады и огороды, ловко преодолевающим высокие каменные заборы и с ходу очищающим чужие силки, поставленные для ловли щеглов.
Фред не умеет щадить себя, и потому все шалости, в которых он участвует, превращаются в феерические праздники юношеской удали. Выбежавшие с ним на улицу вуппертальские юноши наперед знают, что им предстоит поистине веселая игра, что час-другой они будут где-то между небом и землей, околдованные его поэтическим воображением. Прежде, когда они были помоложе, это воображение крепко привязывало их к своим крыльям и уносило в чудесные путешествия. Теперь оно превращает их в рыцарей и заставляет искать по чердакам и подвалам старые заржавленные мечи. В другой раз он со всей ватагой бросается в окрашенные воды Вуппера, внушив им, что они индейцы из племени, прославившегося своей смелостью, и им нужно переплыть священный Юкон. В третий – прямиком приведет к обрушившейся стене нижне-барменского кладбища. Здесь они непременно разделятся на две группы и начнут играть во «французскую революцию». Любая из этих игр – прелюбопытнейшее зрелище, в котором ребята участвуют увлеченно, искренне переживая свои роли. Они носятся по садам, путаясь в своих картонных латах, ныряют в реку, украшенные перьями и ивовыми ветками, взбираются на кладбищенскую стену и ведут бои на деревянных рапирах. В центре игр – их режиссер, дружище Фред, всецело захваченный собственным воображением, размахивающий своим мечом или рапирой, разгоряченный и воодушевленный. Он всегда впереди, выкрикивающий боевой клич, громящий воображаемого противника и немного сожалеющий, что мама или Мария не имеют возможности хотя бы издали взглянуть на него. Игры не исчерпываются сражениями, в ходе которых, случается, кому-нибудь разобьют нос или в клочья разорвут штаны. Их репертуар бесконечно богат, и никто не огорчается, если игра прерывается, ибо все знают, что фантазия Фреда безгранична и сразу же может начаться новая, еще более интересная игра. Надоест им вести «кровавые битвы», они сбрасывают с себя ненужные доспехи и предаются другим, не менее захватывающим занятиям. Бегают наперегонки на ходулях, бросают тростниковые кольца, ходят на руках, пускают бумажных змеев, гоняют голубей, дрессируют щенят. Юноши взрослеют, и воображение Фреда всякий раз ведет их к не игранным еще играм, новым проказам. Изменившись сам, он изменяет и всех своих друзей, придумывая для них все более трудные, а главное, более мужественные развлечения. Недавних «рыцарей» и «индейцев» Фридрих превращает в отличных игроков в мяч, в кегли, в мастеров плавания и фехтования, в страстных шахматистов и шашистов. Теперь они идут в поле не для ловли певчих птичек, а посмотреть, чему Фред учит своего вороного Фараона, как выполняет на нем сложнейшие фигуры верховой езды.
