Весь этот духовный строй активно влияет на поведение вуппертальского школьника в семье, на улице, в школе. Только так можно объяснить все то характерное, причудливое и… необъяснимое, придающее энергию этому поведению, делающее его неповторимым. Тот, кто не считается со сложным психологическим обликом этого строя, с его богатым тональным разнообразием, тот не сумел бы проникнуть в жизнь господина ученика, открыть интимную сторону его волнений и вольностей. Он воспринял бы личность школьника слишком элементарно и шаблонно, без тех живописных нюансов и деталей, которые придают ей своеобразную красоту и привлекательность. Исследователь этой личности может быть верен истине только в том случае, если он отбросит любую внушенную предварительную схему, когда осознает, что каждое звено жизни его «объекта» – творение оригинального духа, внутреннего содержания, которое, независимо от своей хаотичности, представляет собой нечто законченное.

Впрочем, не будем терять времени! Протянем руку вуппертальскому Herr Schüler и совершим короткое путешествие по серпантинным дорогам его удивительного внутреннего мира.

Начнем с той самой арены, на которой подвизаются гении из ученической среды. По внешнему оформлению и бюрократическим распорядкам классы отличаются друг от друга. Но они почти близнецы, если судить по их настроению, мыслям, которые рождаются и гибнут в классных стенах. В эльберфельдской гимназии, например, класс украшало множество портретов и бюстов, придававших ему вид аристократического салона; в реальном училище оголенные стены и однообразные столы напоминали третьеразрядную пивную; в женской школе доктора Лита огромный черный крест над учительской кафедрой призывал школьниц к иезуитской строгости монашеской кельи. И все же, несмотря на эти внешние различия, все три класса жили общими интересами, часто превращались в аристократический салон, в бурный парламент или клуб якобинцев, а монашеские кельи – в места сборищ еретичек. Все это придавало классам своеобразную прелесть, поднимало их до уровня средоточия общественного мнения, где параллельно с уроками, посвященными древней истории, «читались» и лекции о текущей политике. Ограниченный стенами темпераментного класса, вуппертальский господин учитель волей-неволей вынужден был выкладывать почти все свои таланты – политика, философа, сплетника, оратора, спекулянта, стратега и артиста. Ограниченный четырьмя классными стенами, вуппертальский господин учитель вынужден был приспосабливаться к требованиям молодежи. В этих стенах ученик – это и политик, и философ, и интриган, и оратор, и спекулянт, и стратег, и артист. Здесь он в своей тарелке, в состоянии непрерывного кипения. Класс для него что-то вроде сцены, на подмостках которой он – ни от кого и ни от чего не зависимый – ловко разыгрывает роль вездесущего Фигаро, героя, который великолепно понимает уничтожающую силу насмешки.

Итак, мы в одном из классов вуппертальской школы. На его сцене. Декорации на месте: учительская кафедра, черная школьная доска, парты; над доской – картина, на которой изображен прусский орел, когтями вцепившийся в символическую Европу. На противоположной стене – распятие. С потолка спускается газовая лампа. Когда ее зажигают, она шумит, как кипящий чайник. На одной из стен – карта Рейнской долины, на другой – картина «Осада Трои». Возле двери – манекен, облаченный в рыцарские доспехи, исцарапанные любознательными мальчишками. Рядом с рыцарем провинившийся ученик, поставленный в наказание на колени. Только что смолк звонок. Господин учитель с достоинством покидает класс.

Всего несколько мгновений назад он торжественно изрек: «Ученики, я хочу воспитать вас идеальными сынами нашей нации!» А еще через мгновение после его ухода ученики, многозначительно переглянувшись, сбрасывают маску показного уважения к преподавателю. Начинается перемена, точнее, спектакль. Каждый ученик чувствует себя совершенно свободным. Класс превращается в гудящий улей, в буйную республику крикунов и рвущихся наружу страстей. Расстегиваются пуговицы на куртках, чтобы легче дышалось. Средние парты сдвигаются в стороны, чтобы расчистить место для словесных поединков. Самые благопристойные ученики, то есть кто «себе на уме», выскальзывают в коридор, чтобы не мешать самым запальчивым. А эти, разделившись на группы и фронты, становятся по обе стороны «площадки», готовые схватить друг друга за горло. Каждая группа – политическая партия со своей программой, своим вожаком и своими ораторами. Каждый фронт – общество со своими особыми интересами и самолюбием. Искра вспыхивает сразу же после начала перемены. Будто невзначай со стороны одной из групп доносится: «Вчера полицаи господина Франца снова навестили Фрейлиграта». И тоже, словно бы случайно, кто-то из противостоящей группы восклицает: «Не везет этому бедняге поэту, опять ему пришлось возиться с неграмотными мужиками в полицейских мундирах!» В первой группе кто-то иронизирует: «Неужели Фрейлиграт пишет для публики, читающей „Газету для элегантного мира“?» Вторая не дает спуску: «Разве публика, покупающая эту газету, умеет читать?» Реплика за репликой, и начинается схватка. Возбуждение нарастает с каждым словом, с каждой высказанной вслух мыслью.

– Инспектор Франц имел полное право послать полицейских. Фрейлиграт вовсе не политический…

– Франц арестовал бы и Шиллера, если бы тот был жив…

– Ваш поэт поддерживает связи с Гуцковом и Мундтом[23], с Гейне.

– Это делает ему честь. «Молодая Германия» – носитель духа обновления.

– Такому духу не место в Вуппертале. Это дух Парижа.

– И Рейна.

– Рейн верен Зигфриду.

– Рейн дал Томаса Мюнцера!

– Рейн…

– Хватит вашего Рейна! Вся Германия признаёт Фрейлиграта.

– О, боги!..

– О, философы!

Спор достигает той точки накала, когда никто никого не слушает, когда говорят все, жестикулируя, крича. Факты, доводы, рассуждения уступают место энтузиазму, увлеченности.

На шум перепалки сходятся самые благопристойные, переступают порог и, ехидно поглядывая на спорщиков, выстраиваются возле двери. Эта группа любопытствующих – самая спокойная здесь. Когда же спор переходит границы дозволенного, благопристойные врываются на середину площадки и оттесняют противников в разные стороны.

– Шапки долой, господа! Ваша истина слишком уж ваша, чтобы считаться точной…

Голоса хитрецов звучат властно, и обе партии утихомириваются.

Обычно вмешательство благопристойных охлаждает страсти. Успокаивает нервы. Будто случайно кто-то бросает реплику:

– Все сложное так просто. Взгляните, какое чудесное солнце светит нам…

И опять словно бы невзначай кто-то запевает:

Постепенно группы расходятся. На «площади скандалов» восстанавливаются ряды парт. Застегиваются куртки. Приводятся в порядок прически. Возгласы и насмешки уступают место шуткам и смеху. Вскоре раздается звонок, и дежурный громко кричит с порога:

– По местам! Идет месье Шифлин…

Преподаватель французского языка.

Не всегда, правда, вмешательство хитрецов приводит к умиротворению. Порой оно бывает таким грубым и циничным, что самые горячие головы инстинктивно объединяются. И тогда развертываются такие бурные схватки, какие только возможны в классе. Это уже не полемика. Это столкновения темпераментов. Верные себе, благовоспитанные атакуют стремительно и злобно. Самые симпатичные бросаются в бой открыто, честно, вдохновенно. Первые бьют недозволенными ударами, не брезгуют подножкой, кусаются, не спорят, а шипят. Вторые говорят запальчиво, но искренне, ищут истину. Это уже битва не на жизнь, а на смерть. Компромиссу между цинизмом и энтузиазмом не бывать. «Площадь скандалов» превращается в место, где сталкиваются две крайности, два нравственных взгляда на жизнь и все окружающее. Две философии. В таких случаях на площади только две баррикады, и ничего кроме. Встав друг против друга, они похожи на стаи волков, готовых на все.