– У меня такое ощущение, что господин Энгельс-младший защищает то, что ему недостаточно хорошо знакомо…

Замечание учителя, процеженное сквозь зубы, задело юношу за живое. Он понимает, что ему придется предстать перед учительским советом, но не ответить он уже не в состоянии.

– Я сын немца, господин учитель, и уже поэтому не могу защищать то, что мне чуждо. Смею думать, что сравнительно хорошо знаком с великолепным пером веймарского Гомера. Чтобы вы могли убедиться в этом, позвольте на память прочитать вам несколько страниц из его «Фауста»…

Весь класс оборачивается к последней парте. Учителю хочется сказать «нет», чтобы прекратить спор, но уже льется страстный поток гётевской поэзии. Смелый ученик декламирует:

Ученики, восторженно слушавшие Фреда, вскочили с мест и бурно зааплодировали ему. Учитель, растерянный, сконфуженный, осмеянный, метался от окна к двери, опасливо крестясь. В эту минуту он больше всего боялся появления директора и потому, стуча кулаками по кафедре, пытался пресечь поднявшийся в классе шум. С трудом удалось ему перекричать учеников.

– Тише! Да тише… Это безобразие, господа!.. А вы, господин Энгельс, вы меня страшно огорчили. Эта ужасная поэзия не делает вам чести… Ваш благородный отец не возрадуется, узнав обо всем случившемся…

Из коридора донесся звонок. Урок окончен. Оскорбленный, обливающийся потом учитель выскочил в коридор. Вдогонку ему неслись восторженные крики учеников:

– Да здравствует Гёте! Да здравствует Фред!..

…На кафедре пастор – доктор Фридрих Вильгельм Круммахер. Взоры богомольцев устремлены на его огромную фигуру в черной рясе. Под сводами церкви гремит голос этого трагедийного актера:

– Еще тогда, когда я находился в лагере хеттеев и хананеев, я тоже читал нечестивые книги. То были романы разных безбожных писателей, романы, заставлявшие меня трепетать от адских мыслей и плотских вожделений. И вот однажды сам господь бог явился мне во сне. Он открыл мне глаза на подобные безумные страсти…

Фред с матерью сидят недалеко от кафедры. Фред, порозовевший от смущения и тревоги, слушает проповедь пастора-артиста, то и дело поглядывая на мать. Госпожа Энгельс, полуобернувшись к сыну, ободряюще посматривает на него: в ее глазах сквозит явно отрицательное отношение к словам пастора. Фред торопливо шепчет:

– Убежден, что пастор за всю свою жизнь не прочитал ни одной светской книги!

По губам фрау Элизы пробегает еле уловимая улыбка. Она словно бы хочет сказать: «Бедный пастор!» Поняв ее, сын незаметно расстегивает сюртук и достает из внутреннего кармана небольшую переплетенную книжицу.

– Может быть, полезно будет дать ему почитать хотя бы вот эту книгу, а?..

Мать осторожно протягивает руку, берет книгу и раскрывает ее на коленях. Лицо ее бледнеет.

– Но эта… Ах, Фред, ты еще очень мал, чтобы читать такое…

– Я не Наполеон, который ненавидел это произведение. Я обожаю этого автора, мама! В книге столько красивого и… столько мыслей…

Госпожа Энгельс машинально кладет книгу на соседнее сиденье и рассеянно смотрит на пастора. Его лицо побагровело от напряжения. Смущенная словами сына, она почти не слышит пастора.

– …Любой роман, – продолжает греметь тот, – плод сатанинских сил. Вот почему добрые христиане читают только священные церковные книги… Братья и сестры, не поддавайтесь враждебным чарам, бойтесь греховных чувств!..

По традиции проповедь заканчивается восславлением Кальвина. Фрау Элиза быстро крестится и берет сына за руку.

– Пойдем, Фред! Здесь так душно.

Церковь пустеет. Пастор, явно довольный проповедью, спускается с кафедры с видом победителя. Случайно он замечает на отполированной скамье небольшой томик.

– Опять кто-то забыл молитвенник!.. – возмущается пастор. – Ну и люди. О чем они только думают?..

Круммахер берет книгу, раскрывает ее и подносит к близоруким глазам. С трудом разбирает текст на потертой обложке. «Манон Леско»?.. Неужто это возможно?.. В церкви?.. И именно сегодня, когда я… Господи!..

Пастор спешит к сторожке.

– Ганс, Ганс! Бегом сюда, чертов сын!

Будто из-под земли, перед ним появляется тщедушная фигурка мальчика-горбуна с метлой в руке. Круммахер хватает его за ухо и ведет к той скамье, где он нашел книгу.

– Кто сидел на этом месте, несчастный, когда я произносил проповедь? Говори, кто?..

Перепуганный мальчуган задумывается. Вдруг его лицо светлеет:

– Фрау Энгельс, господин пастор… Фрау Энгельс со своим старшим сыном.

Круммахер, словно обжегшись, отдергивает руку от покрасневшего уха горбуна.

– Господи Иисусе Христе, за что ты так жестоко наказываешь меня?

Горбун, опершись на черенок метлы, с любопытством поглядывает на побледневшего пастора. Еще никогда не видел он своего господина таким растерянным.

…Обед подходил к концу, когда Фред (из восьмерых детей Энгельсов он, как самый старший, по традиции имел право сидеть за семейным столом) обратился к отцу:

– Папа, через три дня в Эльберфельде будет гостить фрейлейн Клара Вик. Говорят, что она исполнит пьесы для фортепьяно Роберта Шумана.

Господин Энгельс, неторопливо отпив из кружки несколько глотков пива, явно заинтригованный неожиданной для него новостью, проговорил:

– Вик?.. Знакомая фамилия. Не дочь ли это скрипача Фридриха Вика, одного из лучших камерных музыкантов во всей Германии? О ее мастерстве я слышал много блестящих отзывов…

– Мне, папа, очень хотелось бы послушать молодую пианистку. К тому же она моя сверстница…

Громкий кашель прервал Фреда. Пастор Зандер (каждое воскресенье – он гость за столом Энгельсов), выдернув салфетку из-за воротничка на тощей шее, замечает хозяину:

– Светская музыка – слишком опасное увлечение для молодого человека, господин Энгельс. Вам надо быть очень внимательным…

Фред вежливо, но с тревогой в голосе перебивает пастора:

– Но разве существует что-либо божественнее музыки, господин пастор? Мне кажется, что единственный язык, который небо всегда слушает с радостью, – это чистый язык искусства…

Фридрих-старший поглядывает на сына. Окутанный табачным дымом, вьющимся из его длинной баварской трубки, отец неторопливо говорит:

– Дорогой Зандер! На этот раз я должен согласиться со своим не очень-то покорным сыном. Музыка – моя слабость. В этом доме она в почете.

Пастор широко разводит руками.

– Это меня не радует, уважаемый господин Энгельс. Ваш дом славится благочестивостью. Не могу представить себе, чтобы под таким кровом вместе с молитвами звучали и дьявольские мелодии, распространяемые по всей Европе, приписываемые имени какого-то композитора…

– Вы, очевидно, имеете в виду итальянского маэстро Никколо Паганини?

– К сожалению, не только его…

Фабрикант многозначительно улыбается.