Съежившись где-нибудь в уголке комнаты, Фред внимательно наблюдал за высокой наэлектризованной фигурой деда, вышагивавшего по комнате, словно его подстегивали молнии.

В такие минуты Фред с неподдельным трепетом вглядывался в деда, весь внешний вид которого – запахнутый тяжелый бархатный халат, развевающиеся белые волосы и сухие, горящие глаза – так живо напоминал ему фернейского патриарха Вольтера, произнесшего страстные слова: «Мир должен освободиться от глупости!» Эти слова Фред избрал своим девизом.

Личность ван Хаара была настолько обаятельной, настолько привлекательной, что Фред долгие годы находился под его абсолютным влиянием. В одном из своих детских стихотворений, написанных в 1833 году, внук высказывает нежнейшие чувства к деду. Но особенно сильное влияние дед оказал на религиозное воспитание Фреда. Когда заходила речь о религии, дед из простого собеседника превращался в любимого юношей Вергилия.

В этой области старый ван Хаар был учителем, мудрецом, пророком…

Седовласый ректор из Хамма был глубоко религиозным человеком. Параллельно со своими всесторонними занятиями он живо интересовался Апокалипсисом. То была дань его глубокого уважения к истории религии, к канонам христианской морали. Для него вера в бога была более, чем обычной, личной или общественной обязанностью. Вера была необходимостью для его духа, плодом извечного стремления человека к совершенству и гармонии. Ван Хаар резко отличался от вуппертальских христиан, которые искали в боге «личного друга» – силу, которая помогла бы им добыть несколько лишних талеров. Таких христиан старик называл величайшими безбожниками, людьми, вера которых не пришлась бы по вкусу даже самому Мефистофелю. Дед Фреда был убежден, что там, где религиозные чувства подчинены эгоизму, деловым интересам, там самородное злато добродетелей превращается в обыкновенную разменную монету, в ломаный грош. Вот почему он почти никогда не ходил в церковь, считая, что в тени алтаря большинство молитв становятся слишком конкретными, чтобы перестать быть чистыми, слишком откровенными, чтобы перестать быть искренними.

Как и у большинства выдающихся личностей того времени, у ван Хаара вера в бога покоилась на чисто интеллектуальной основе. Он не искал бога в праздных безднах небес или в церковных обрядах, совершаемых протестантскими пасторами. По его мнению, добрый христианин мог ощутить существование божественного начала только в творческих поисках духа, только в откровенных размышлениях с самим собой, то есть только там, где нет и намека на лицемерие и жестокость пиетизма. В этом он был близок к рассуждениям Руссо, к принципам французских просветителей XVIII века, открывших проявление божественного начала не под сводами кафедральных соборов, а вне их стен – среди природы, в котле кипучей жизни, в сомнениях и победах гения. Как и просветители, ван Хаар часто обращался к богу со словами: «Великий господин Разума!» Не раз, когда Фред настойчиво просил объяснить, где живет бог, добрый старик касался пальцем лба мальчика и решительно твердил:

– Бог здесь, у источников твоей мысли!.. Только пустые головы ищут его тень в сумраке церквей да в чудесах.

Не в пример Фридриху Энгельсу-старшему старый ректор был яростным врагом всякого насилия над чувствами человека, врагом религиозного принуждения. Для него подобные янычарские методы приобщения к церкви, к христианским истинам были равносильны открытому духовному террору, варварству. Когда на его глазах отец с помощью палочной «педагогики» заставлял Фреда становиться на колени перед распятием, дед бурно протестовал. Он хватал цилиндр и бежал из дому, потрясенный грубым унижением ребенка. Ван Хаар никогда не мог примириться с мыслью, что трость должна служить церкви, что порка – путь, связывающий с небом. Его всегда ужасали жестокие нравы вуппертальского пиетизма, лишавшие человека всех его достоинств, внушавшие уважение к величию бога вахмистровским рукоприкладством.

Из-за всего этого ректор находился в состоянии постоянного конфликта с барменскими лютеранами и кальвинистами, для которых чужды были интимность и возвышенность в их отношениях с богом. Даже отец Фреда смотрел на ван Хаара с нескрываемым высокомерием, публично называл его «гидальго из Хамма». Вопреки всему и всем ван Хаар был глубоко убежден, что истина на его стороне, и это помогало ему оставаться твердым, как кремень. Он понимал, что умные глазенки Фреда безгранично верят ему, что душа любимого внука жадно следит за каждым изгибом его мысли. В отличие от других, ректор чувствовал, что первенец его дочери – исключительная личность, носящая в себе трепетный знак гения.

Отношение ван Хаара к религии и богу нравилось Фреду больше, чем инквизиторские взгляды пиетистов. Мысли ректора вызывали в нежной, любознательной душе юноши истинное успокоение.

Среди раскаленных песков вуппертальской пустыни эти мысли казались настоящим оазисом, где Фред открывал самого себя. После гневных проповедей нижнебарменских пасторов и нравоучений отца, с дедом Фред отдыхал. Вслушиваясь в взволнованную речь своего Großvater[16], Фред забывал о существовании жестокого вуппертальского бога и, по его собственным признаниям, переносился в мир интеллектуальной религии. В этом мире юноша находил самое чистое и самое сказочное, что было в священной истории, то, что помогает человеку стать скорее поэтом и мудрецом, нежели исступленным фанатиком.

Под влиянием деда сын фабриканта искал в религиозных фактах прежде всего красоту, а потом смысл. Легенду он ставил выше хроник. Может, именно поэтому Ветхий завет он предпочитал евангельским притчам. Образ Моисея был для него куда интереснее и привлекательнее евангелиста Луки или апостола Павла. Ни одна Христова притча не привлекала его внимания так, как библейские сказания о Самсоне и Далиле, Давиде и Голиафе, как псалмы Соломона. Фред читал Библию, как роман, извлекая из нее пищу для своего богатого воображения. По просьбе внука дед вынужден был десятки раз повторять трагическую историю Содома и Гоморры или горестную историю бегства евреев из Египта. В каждой библейской легенде мальчик открывал нечто огромное, светлое и могущественное, достойное любви и подражания. Открывая евангелие, Фред перечитывал лишь те страницы, которые рассказывали о поэтических преданиях. Его пленяли противоречивый образ апостола Петра, судьба блудницы Марии-Магдалины, он стремился постичь необузданную душу Саломеи. Юному Фреду казалось, что глубокое сомнение и сильная страсть – неизбежные спутники чистой веры. Вот почему он больше всего любил тех библейских героев, которые приходят к мысли о боге в результате глубоких внутренних конфликтов. Вот почему неверного апостола Фому он почитал больше, чем воинственного архангела Гавриила, ибо Фома олицетворял собой сомнения на пути к истине. Юноша больше сочувствовал раздвоенности Пилата, чем какому-нибудь святейшему великомученику…

Взлелеянный любимым Großvater, Фред уже не мог пассивно относиться к восприятию христианского учения, а с ясно выраженными внутренними симпатиями и собственными требованиями доискивался его источников. Мальчик готов был уверовать лишь в те страницы священного писания, которые совершенно явственно выделяли индивидуальную судьбу мифологического героя, готов был уверовать в те факты, которые вызывали раздумья и эстетическое волнение. Этот почти литературоведческий подход Фреда к истории христианства – плод его общения с мудрым дедом, логический результат всего его воспитания и его девиза «Бог – это мысль!».

Как полевой цветок тянется к солнцу, так и юная душа Фреда стремилась к сильному духу «гидальго из Хамма». Согретая его живым светом, она набиралась сил и мудрости, чтобы впоследствии навсегда оторваться от отравленной почвы обскурантизма. И никакие ветры, никакие бури не в состоянии были ни остановить роста, ни смять этот полевой цветок.

До шестнадцатилетнего возраста Фридрих Энгельс был глубоко верующим, подавлял в душе своей малейшие сомнения в существовании бога. То был период, предшествовавший его конфирмации, духовной зрелости под недремлющим оком церкви. Фред до конфирмации – в полном смысле слова – истинный христианин, «любимое дитя Иисуса». Он терпеливо перечитывает горы богословских книг, у него свой исповедник, он выступает в гимназии с рефератами на религиозные темы, пишет стихи, посвящая их всевышнему. Несмотря на свой от природы непокорный нрав, юноша с завидной щепетильностью соблюдает религиозную этику и церковные обряды, вызывая восхищение вуппертальского общества. Почти в каждом барменском доме, где есть дети, где игры и непослушание нередко берут верх над учтивостью и духовным совершенствованием, имя и поведение Фреда ставятся в пример. Господин Гребер, один из первых граждан Вуппертальской долины, по-настоящему счастлив, что его сыновья Фридрих и Вильгельм – ближайшие друзья молодого Энгельса.