— Я взошел на верхнюю ступеньку, когда ты меня разбудил.

Финн ответил, что ему этот сон нравится гораздо меньше, чем конунгу,[18] так как может означать, что Олафа ждет смерть (Ól. helga, 214). Но Финн не понимает истинного смысла видения конунга: лестница, ведущая на небо, по которой он до конца поднялся (библейская «лествица Иакова»!), несомненно, признак грядущего вознесения Олафа в качестве святого и вечного короля Норвегии.

В этих снах наряду со смыслом, постигаемым теми, кто их видит, имеется более глубокий и общий смысл, не сознаваемый ими, но ясный для автора и читателей «Хеймскринглы».

Со взглядами Снорри на высокое предназначение конунга связаны и некоторые другие сны. Сыну Олафа Святого конунгу Магнусу во сне является его отец и задает ему вопрос: что´ он предпочитает, пойти с ним или стать самым могучим из конунгов, и жить долго, и совершить такие неподобные дела, которые едва ли он сумеет искупить? Магнус оставляет решение на волю отца, и ему подумалось, что святой конунг ответил:

— В таком случае иди со мной.

Магнус, поведав об этом сне своим приближенным, вскоре заболел и скончался. Можно предположить, что «неподобные дела», от свершения которых предостерегает Магнуса святой Олаф, — это раздоры, вспыхнувшие в Норвегии при последующих поколениях конунгов, и в такой косвенной форме Снорри высказывает свое отношение к ним. Но здесь выдвигается и еще один очень существенный мотив: подвергается сомнению ценность земной власти конунга, и ей противопоставляется загробная жизнь, — ценность первой относительна, и самая эта власть может послужить источником несчастий и погибели души, ценность второй — абсолютна.

Вызванная христианством переоценка королевской власти обнаруживается в «Хеймскрингле» не только в данном сне. Величие Олафа Святого раскрывается полностью не в его земных делах и подвигах, а в его связи с божественной силой; земное и скоропреходящее противопоставляется небесному и вечному. Вследствие этого дальнейшая борьба между претендентами и конунгами, повествование о которой наполняет несколько последних саг «Хеймскринглы», предстает как мелкая, лишенная высоких этических достоинств и оправдания свара, резко контрастирующая с величественным образом святого Олафа, время от времени творящего чудеса и тем напоминающего погрязшим в земных дрязгах людям о вечном и высшем.

То, что история норвежских конунгов после Олафа Харальдссона изображается как бы на фоне все более раскрывающейся святости этого «вечного короля Норвегии», придает повествованию определенный смысл, которого оно не имело в сагах, предшествующих «Саге об Олафе Святом», да и в большей части этой саги. Там у истории существовал собственно лишь один земной план и подвиги конунгов обладали самоценностью, ибо языческая судьба не образовывала какого-либо другого пласта реальности, но была имманентна деяниям людей. Двуплановость и соответственно двусмысленность истории, дихотомия земли и неба в «Хеймскрингле» обнаруживается только с введением в нее темы святого Олафа.

В упомянутом сне конунга Магнуса христианская философия выступает уже достаточно заметно: судьба, двигавшая поступками людей, казалась язычникам неумолимой и неизбежной; между тем Олаф, являющийся Магнусу, предлагает ему выбор: либо последовать велению судьбы, которая возвысит его, но и отяготит злодеяниями, либо уклониться от нее и предпочесть небесную славу. Следовательно, судьба сомнительна в этическом плане и не неизбежна в общем устройстве мироздания, в системе человеческих дел. Свобода выбора, предлагаемая святым Олафом Магнусу, имеет уже мало общего с язычеством, это свобода, предполагаемая у каждого христианина и заключающаяся в том, что он волен погубить или спасти свою душу.

Как мы могли убедиться, в снах, о которых повествуется в «Хеймскрингле» и которые должны были пролить свет на ход и смысл истории, переплетаются языческие мотивы с мотивами христианскими. Последние становятся ощутимыми преимущественно в последних сагах, хотя и в них далеко не торжествуют. Идея судьбы, играющая немалую роль в историческом мышлении автора саг о конунгах, имеет особую структуру.

Какие силы движут людьми? Чем определяются их поступки? Саги дают ответ и на эти вопросы. Деяния и самая жизнь людей управляются судьбой. Судьба — всеобщая детерминированность социальной жизни, настолько недифференцированная, что она распространяется равно и на природу, от которой жизнь людей не отделена достаточно четко, которой она, во всяком случае, еще не противопоставлена. Но судьба в представлении скандинава не безличная сила, стоящая над миром, не слепой рок, до какой-то степени она — внутреннее предназначение человека. Термины, употребляемые в сагах в этой связи, — «hamingja», «gaefa», «heill», «auðna», выражающие разные оттенки понятия «судьба»: «счастье», «удача», «участь», «доля», — обозначают качества отдельного человека или его семьи, рода (у каждого индивида или рода своя судьба, своя удача). «Hamingja» — в этом отношении термин наиболее показательный: это и личная удача, везение, и дух-охранитель отдельного человека, покидающий его в момент смерти и переходящий к потомку или близкому сородичу умершего либо умирающий вместе с ним.

Удача выявляется в поступках человека, поэтому активное, решительное действие — императив его поведения. Нерешительность и излишняя рефлективность расцениваются как признаки отсутствия счастья и осуждаются. Кроме того, и это очень существенно для понимания категории «счастья», «удачи» у скандинавов, такие качества не являются столь неотъемлемыми и постоянно сопутствующими индивиду, что он мог бы позволить себе не подкреплять их систематически своими поступками, не испытывать их в действии. От степени, характера счастья, везения человека зависит благоприятный исход его поступков, но лишь при постоянном напряжении всех моральных и физических сил он может добиться обнаружения своей удачи. В этом смысле представления скандинавов о судьбе далеки от фатализма; здесь нет и следа пассивной покорности и смирения перед высшей силой. Напротив, знание своей судьбы из предсказаний, гадания, вещего сна побуждает человека с наибольшей энергией и честью выполнить положенное, не страшиться даже неблагоприятной участи, не пытаться от нее уклониться, но гордо и мужественно ее принять.

Один из героев «Саги о Гисли Сурссоне», возвращаясь домой, узнает о грозящей ему опасности, но не сворачивает с пути: «Отсюда реки текут к югу в Дюра-фьорд, и я тоже туда поеду». Нельзя обратить вспять водный поток, и так же неуклонно действует судьба. Поэтому нужно смело идти ей навстречу. В сагах не слепой детерминизм, от которого не уйти, стоит в центре повествования, а именно отношение к судьбе героев саги, их решимость встретить достойно то, что предназначено им судьбой.

Разумеется, перед нами не суверенные личности, напоминающие людей эпохи Возрождения. Они коренным образом от них отличаются. Человек в средневековой Скандинавии, по-видимому, вообще слабо осознавал свою индивидуальность. Его личность не создана им самим, она принадлежит роду, семье, воплощая определенные коллективные качества. Поэтому, как явствует из саг об исландцах и из «Хеймскринглы», от благородного и рожденного в браке человека ожидают такого поведения и образа мыслей, какого нелепо было бы ожидать от низкорожденного или внебрачного сына. Личные склонности отступали на задний план перед требованиями родовой морали, и привязанность к кровным родственникам обязательнее и сильнее, чем любовь к жене или мужу. В человеке действует некая сила, судьба, но она индивидуализирована столь же мало, как и его собственное «я», — это судьба рода, коллектива.

В представлениях скандинавов о судьбе и удаче отражается их отношение к человеческой личности и, следовательно, их самосознание: сознавая необходимость активного действия, человек вместе с тем видит в его результатах проявление некой силы, с ним связанной, но все же не идентичной его личности; эта сила поэтому нередко представляется персонализованной в облике хранительницы удачи; такие девы — fylgja, hamingja фигурируют в скандинавской мифологии и в сагах об исландцах. Для древних скандинавов вообще характерна форма самосознания, при которой источником их собственных поступков, мыслей, речей оказывается не сама человеческая личность, а качества, существующие отчасти как бы помимо нее; так, человек не думает, но «ему думается», не он говорит, а «ему говорится» («и говорилось ему хорошо»), не он завоевывает свое счастье или достигает победы, но «ему посчастливилось», «ему выпала удача», «ему досталась победа» и т. д. Разумеется, было бы неосторожно буквально толковать соответствующие обороты древнескандинавского языка как непосредственное отражение человеческой мысли и психологии, достаточно вспомнить подобные же обороты и в современном языке. Тем не менее частота и постоянство, с которыми в древненорвежских текстах встречаются указанные обороты, заставляют предположить, что они в эпоху саг еще не превратились окончательно в простые формы выражения, лишенные специфического смысла. В этом убеждает анализ понятия «судьба»: судьба именно происходит, «случается» с человеком, а не свободно им творится.