Вот теперь мать садится. Тяжело опускается на стул напротив и, по тому, как бледнеет её лицо, Слава понимает, мать его боится.

— Я надеялась, что этого никогда не случится, — едва шевеля губами, признаётся она. — В моей комнате на шкафу есть коробка из-под обуви. Принесёшь?

Покрытая толстым слоем пыли невысокая картонная коробка оказывается на удивление увесистой. Прежде чем поставить на стол, её приходится очистить, а уже потом…

— Когда-то давно, — начинает мать, обнимая ладонями, будто в поисках поддержки, кружку с подостывшим чаем. — Нет, не так… С твоим отцом я познакомилась участь в институте. Кто-то привёл его на квартирник по случаю какого-то праздника. Я уже и не помню, что мы тогда отмечали. Помню только, что он был уверенным в себе, высоким и симпатичным, а ещё на несколько лет старше. Мне польстило тогда, что он обратил внимание именно на меня. И что встречаться тоже предложил потом мне: маленькой, рыжей и тощей девчонке.

Слава слушает, наблюдая за тем, как кривятся в горькой усмешке губы матери и как она качает головой, отворачиваясь к закрытому тонкой занавеской окну.

«Он действительно влюбился? Или чего-то хотел от неё, а потом всё просто вышло из-под контроля?»

— А потом всё так быстро закрутилось… Свадьба, переезд к нему, твоё рождение. Он работал, иногда уезжал в командировки, изредка выезжал на охоту. Ещё реже приводил друзей в дом. Я радовалась, потому что у подруг было совсем не так. Они даже завидовали… Открой коробку, там должны быть фотографии. Правда, немного.

Устало поднявшись, она хромает к шкафчикам, чтобы вернуться с небольшой бутылкой коричневато-янтарной жидкости, в которой Слава угадывает коньяк.

— Не возражаешь? Не хочу больше говорить о нём на трезвую голову. Уж прости.

Под звук открываемой бутылки Слава всё-таки снимает крышку с коробки, чтобы тут же наткнуться на те самые снимки, о которых говорила мать.

— Думаю, он любил тебя. А может своё лишь своё представление о тебе, не знаю.

Слава старается не смотреть, как мать пьёт, разбавив чай в кружке коньяком, но запах алкоголя всё равно щекочет нос.

— Мам, может не стоит?

— Ты и сам захочешь выпить к концу, — обещает она, делая глоток. — Тем более я немного.

Фотографии в пачке слиплись от времени и поддаются просмотру нехотя, будто не желая открывать свои тайны.

На всех них Герман, улыбающийся, довольный. Только глаз эта улыбка редко касается. Даже на свадебном фото взгляд у него кажется расчётливо-холодным. Зато мать, стоящая рядом с ним в белом платье, улыбается: маленькая, худенькая и такая счастливая.

Опустившаяся на кухню тишина разбавляется лишь дыханием и стуком его собственного сердца.

Свадебное фото сменяется фотографией из роддома, а дальше мать словно исчезает, уступая место на снимках Герману и маленькому мальчику.

«Мне» — поправляет он сам себя.

Слава совсем не помнит того времени. В его памяти нет даже размытого образа отца, как и настолько короткой стрижки, что цвет волос едва различим.

— Он говорил, что яркие волосы нужны лишь женщинам, а к мужчине они привлекают излишнее внимание и всегда стриг тебя сам, — нарушает установившуюся тишину мать. — Уже по одному этому я должна была задуматься, но тогда только удивлялась. Подумаешь волосы. Я тоже свой цвет не любила. Дальше — больше…

Слава отлепляет очередную фотографию и с неё на него смотрит хмурый мальчишка лет трёх с разбитым носом и мячом в руках. Довольный Герман стоит рядом и вот теперь его глаза улыбаются.

— У тебя тогда отняли мяч, — постучав ногтем по фотографии, начинает пояснять мать. — Ты расплакался и прибежал жаловаться, а он сказал, что это твои проблемы. Мяч ты отобрал, как видишь.

Слава сглатывает и, перевернув фотографию, замечает короткую подпись, гласящую: «Первая победа».

— Почему я нигде не улыбаюсь?

Он на всякий случай снова перебирает все фотографии, однако, ни на одной из них нет ни единого намека на улыбку: грустный, сосредоточенный, хмурый. Даже на фото, где он совсем маленький, на лице написано лёгкое равнодушие.

Слава помнит себя гиперактивным и любопытным и все фотографии из детского альбома это подтверждают. Все кроме этих… Будто с матерью он с самого детства вёл себя совершенно иначе. И это различие, эта двойственность вызывают ощущение неправильности, царапает что-то внутри.

— При нём ты никогда не улыбался, — подтверждает увиденное различие мать и поясняет: — Он считал это слабостью.

Слава поджимает губы, собирая рассыпанные по столу фотографии.

— «Мужчина не должен проявлять свои чувства» говорил он, — мать усмехается, делая ещё один глоток из кружки. — Он считал, что мальчик должен научиться терпению и постоять за себя. Поэтому, с самого начала, он запрещал мне подходить к кроватке, если ты плакал, запрещал брать на руки «слишком часто» и сам этим не баловал. Запрещал жалеть тебя, если ты падал. Он даже к игрушкам придирался. Ничего кроме машинок, мячей и оружия.

Слава заглядывает в коробку, перебирая копии каких-то медицинских документов, а когда вытаскивает стопку бумаг, замирает. На дне, на россыпи других фотографий покоится пистолет. Совсем маленький, не больше ладони.

— А это твоё, — огорошивает мать, отставляя в сторону кружку.

— Моё?..

— Твоё, — подтверждает она, взглянув на коробку с нечитаемым выражением на лице и отворачиваясь. — Едва тебе исполнилось пять, когда он притащил домой эту гадость. «Мужчина должен постоять за себя» — передразнивает она чужие слова. — И в этот момент я окончательно поняла, что пора уходить. Я подала на развод, испугавшись, что дальше будет только хуже. Испугавшись, что подзатыльники, когда ты выполнял что-то неправильно или, по его мнению, делал не так, перерастут в побои. Я боялась, что «Должен уметь стрелять и разбирать оружие» перерастёт в «должен убивать», потому что с охоты Герман порой возвращался в крови. Потому что охотился он далеко не на уток.

У Славы по спине ползёт липкий холодок.

— Когда ты узнала, что он не обычный охотник?

Маленький пистолет в ладони ощущается странно. Он не привык к таким крошкам, предпочитая чувствовать и вес оружия, и его отдачу. Этот же больше подошёл бы для миниатюрной женской руки.

«Или для руки ребёнка…»

Славе сложно представить пятилетнего себя с оружием в руках, но он не видит причин не верить матери.

— Когда тебе было два. Его приволокли друзья. В крови с распоротой ногой. Я подслушала разговор, потом, гораздо позже, когда ты уже ходил в садик, подсмотрела за их собранием в гараже.

— Почему ты не ушла от него раньше, мам? — тихо спрашивает Слава, и мать, снова плеснув из бутылки в кружку, делает глоток. Вот только теперь он осторожно забирает её из тонких пальцев, не позволяя больше пить. — Хватит тебе на сегодня.

— Почему не ушла? А куда? Твоя бабушка считала, что он поступает правильно. С мальчишками, по её мнению, нельзя нежничать и воспитывать нужно сразу жёстче, чтобы выросли настоящими мужчинами. Тем более что меня он не бил, на тебе следов не оставлял. Да и в полиции у него были друзья. Так что было попросту страшно.

«Друзья в полиции?.. Были или остались?»

— А потом? — всё-таки спрашивает Слава, решая отложить этот вопрос на другое время.

— А потом я подала на развод и сбежала с тобой к подруге. Мне было уже всё равно. Оставаться с ним я слишком боялась. Да и он ничего не сделал. Тот его друг.

— Который?

Слава цепляется за эту фразу и мать не подводит. Пожав плечами, она кивает на коробку.

— Если я не выкинула, то там должно быть фото… Компания из четырёх мужчин.

В веере из трёх фотографий действительно обнаруживается одна подходящая под описание. Слава выкладывает её на стол, рассматривая чужие лица и сразу находя Германа, а рядом…

Недоумённо нахмурившись, он вглядывается в смутно знакомое лицо. Молодой круглолицый мужчина улыбается в камеру и глаза его, в отличие от друга, тоже улыбаются.