В начале сентября воспаление ноги снова приковало его к постели. «Я живу в совершенной глубинке, в 30 минутах… от деревни Сан-Антонио. В этих первобытных условиях тот факт, что ты едва стоишь на ногах, едва говоришь на местном языке, а в придачу к этому еще и должен работать, делает твое существование почти невыносимым. Как только мое здоровье восстановится, я вернусь в Париж» (BS, 72). Он был лишен медицинской помощи, его питание было «скудным», было трудно достать воду, его жилище было полно мух, а лежать ему приходилось на «самом ужасном матрасе в мире» (BS, 76–77). Но он продолжал работать. Как Беньямин сообщал Гретель Карплус, вследствие своего нездоровья он потерял не менее двух недель рабочего времени, но в августе и начале сентября он все же дописал несколько текстов, включая «О миметической способности», «Луну», статью о Виланде для Frankfurter Zeitung и «Агесилай Сантандер». Как видно из этого списка, уже первые месяцы жизни Беньямина в изгнании ясно показали, что его ждет дальше: будучи отрезан от своего обычного окружения и от возможностей для издания, он был вынужден браться практически за любые поступавшие ему заказы. Статья о французских авторах и текст о Виланде во многих отношениях были высосаны из пальца, а кроме того, Беньямин остро осознавал, что они отнимают у него время, необходимое для работы над его главными замыслами. Вместе с тем с учетом всех неудобств, вызванных изгнанием, не может не вызывать изумления его способность сочинять такие тексты глубоко личного и даже эзотерического характера, как «О миметической способности», «Агесилай Сантандер» и ключевые главки «Берлинского детства», не говоря уже о весомых соображениях по поводу современности, прозвучавших в «Опыте и скудости». Несомненно, именно осознанием очень неровного качества этой продукции впоследствии были вызваны его слова о «блеске и убожестве этого последнего лета на Ибице» (BS, 140).

Его манил свет Парижа, каким бы тусклым и неясным этот свет ни был. В конце июля Беньямин получил послание от Comité d’aide et d’accueil aux victimes de l’antisémitisme en Allemagne – организации, основанной в прошлом апреле в Париже под патронажем Исраэля Леви, главного французского раввина, барона Эдмона де Ротшильда и др. Это письмо, как сообщает Беньямин Шолему, было «официальным» приглашением с «обещанием бесплатного проживания в доме, выделенном в Париже баронессой Гольдшмидт-Ротшильд для еврейских интеллектуалов в изгнании» (BS, 68). Судя по всему, своими связями с финансовым миром воспользовался его друг и сотрудник Вильгельм Шпайер, крещеный, но происходивший из семьи франкфуртских евреев-банкиров, и Беньямин рассматривал это приглашение как «несомненный» намек на «более или менее многообещающее вступление», хотя и не думал, чтобы в экономическом плане оно сулило нечто большее, чем «простую передышку». 8 августа он направил в комитет формальную заявку, в которой упоминалось дошедшее до него известие о том, что парижский дом будет готов к середине сентября, и содержалась просьба известить его о принятом решении до конца месяца (см.: GB, 4:272–273). 1 сентября он писал Шолему о том, что «относится к [своему] пребыванию в Париже чрезвычайно сдержанно. Парижане говорят: “Les émigrés sont pires que les boches” [ «Эмигранты хуже немчуры»]» (BS, 72). А в письме Китти Маркс-Штайншнайдер он впоследствии отмечал: «То, что делается здесь евреями и для евреев, пожалуй, лучше всего описать словами „небрежное милосердие“. Оно сочетает в себе обещание вспомоществования, лишь изредка воплощающееся в жизнь, с высочайшей степенью унижения» (C, 431). Как выяснилось, жилье, предоставляемое баронессой, было отнюдь не бесплатным, и запутанная серия «упущений и задержек» фактически поставила крест на этих скромных ожиданиях.

Беньямин прибыл в Париж 6 октября, будучи серьезно больным и не имея непосредственных перспектив на получение работы. В день его отбытия с Ибицы, 25 или 26 сентября, он слег с тяжелой лихорадкой, и переезд во Францию проходил в «невообразимых условиях». После того как он поселился в дешевом отеле Regina de Passy на улице де ла Тур в дорогом в других отношениях 16-м округе Парижа, ему диагностировали малярию и прописали курс лечения хинином, который прочистил ему голову, хотя и не избавил от сильной слабости. 16 октября после 10 дней, во время которых Беньямин почти не вставал с постели, он писал Шолему: «Передо мной здесь встает столько же вопросительных знаков, сколько углов насчитывается на парижских улицах. Ясно лишь то, что… попытка зарабатывать во Франции на жизнь литературным творчеством… быстро лишит меня последних остатков моей далеко не безграничной инициативности. Я бы предпочел любое занятие… пустой трате времени в редакционных приемных уличных таблоидов» (BS, 82). Тем не менее к концу месяца он начал нащупывать местные контакты; так, он нанес визит Леону Пьеру-Куану, биографу Пруста и Жида, и ушел от него с проблеском надежды на то, что этот контакт в итоге может оказаться полезным. «Я избегаю встреч с немцами, – писал он Китти Маркс-Штайншнайдер, – и по-прежнему предпочитаю говорить с французами, которые, конечно, почти не способны и не желают что-либо делать, но покоряют тебя тем, что не заводят разговоров о своей участи» (C, 431).

Ему хватало беспокойства и о собственной участи. Он оценивал свою ситуацию – особенно в связи со своими первоначальными неудачами хоть как-то закрепиться в Париже – как «отчаянную». В глазах человека, даже в лучшие времена преследуемого серьезной меланхолией, те приступы депрессии, которые одолевали его теперь, были «глубокими и вполне обоснованными»; они ввергали его в состояние нерешительности, нередко граничившее со ступором. Это чувство потерянности и изоляции обернулось преждевременным кризисом в начале ноября, когда в Париже умерла Герт Виссинг, жена его кузена Эгона. Виссинги принимали участие в ряде берлинских опытов Беньямина с гашишем (см. описание танца Герт в OH, 63), и он считал их своими ближайшими друзьями. В смерти Герт Беньямин усматривал предвестье других смертей, включая, может быть, и свою собственную: «Она будет первой из тех, кого мы похороним в Париже, но едва ли последней» (GB, 4:309).

Его финансовое положение лишь ухудшилось по сравнению с летом, хотя бы потому, что стоимость жизни в Париже была на порядок выше, чем на Ибице. Полученный в начале ноября денежный перевод на 300 франков от Гретель Карплус ненадолго унял «тревоги, в последние дни, несмотря на все мои попытки справиться с ними, ввергавшие меня в ступор» (GB, 4:309). Предполагалось, что эти деньги являются авансом за продажу в Берлине некоторых книг Беньямина – дело, которым щедрая и тактичная Фелицитас лично занималась ради своего друга. В начале лета она отправила ему телеграфный перевод, чтобы он смог заплатить портному за новый костюм, и его благодарность была трогательно облачена в форму пожелания повидаться с ней в Париже: «Ты знаешь, что я нахожусь перед тобой в таком долгу, что это письмо было бы трудно начать, если бы я первым делом приступил к изъявлению благодарностей… Надеюсь, что вместо этого я смогу ошарашить тебя своей благодарностью где-нибудь в уютном парижском бистро, когда ты меньше всего будешь этого ожидать. Тогда я позабочусь о том, чтобы на мне не был надет тот самый костюм, который ты мне подарила и благодаря которому мне будет проще получить возможность заниматься многими иными делами, помимо выражения этой благодарности» (C, 427). Эта игривая ирония не в состоянии полностью скрыть подавленность и унижение, выпавшие на долю независимой личности, вынужденной едва сводить концы с концами и жить на те крохи, которые могли присылать друзья. Жан-Мишель Пальмье, рисуя положение, в котором находились изгнанники, подчеркивает угнетающие условия жизни, с которыми они сталкивались изо дня в день: