С тех пор как плыть мы стали меньше, он снова стал носить голубую льняную рубашку, которую я ему соткала. Ему все равно никогда не бывало холодно. По утрам я обрезала ему волосы, но трава росла с удивительной скоростью, я причесывала его, как мне нравилось, я облагораживала его сад. Корни были почти зеленые, а кончики светлые, и время от времени попадались то злаковые, то вересковые, то клевер, и ему нравилось «хранить их в голове», и он смеялся над этим до самых ирисов в его глазах плавучих лесов, до самых кончиков щек. Я молча наблюдала за ним, пока мы были в болоте, смотрела, как он меняется, какие медленные перемены в нем происходили, как вода влияла на его настроение, на спокойствие, которое охватывало его. Четыре года прошло с тех пор, как зародышевый хрон задел его шевелюру… (он пригнулся слишком поздно и слишком близко к кокону, вечный энтузиазм…) Его отклонение в растительную сторону меня завораживало; но в иные моменты, когда я заставала его врасплох, оно меня путало — в полном созерцании, на грани бессознательного, с лицом, опьяневшим от дождя. Как глубоко проникали корни, как высоко поднималась смола? Эта белая кровь, снившаяся мне в кошмарах, что потечет из раны на его локте. Степпа же это, казалось, не волновало, или же он отлично все скрывал, прекрасно прятал.

Он еще никогда не был со мной так мил, как после происшествия с сифоном, он был так внимателен во время контра, он слушал меня, улыбался моим слабостям, поддерживал меня. Он снова на меня смотрел. Он меня видел. Он сам теперь звал меня разделить его спальный мешок… Я не жеманничала, я раздевалась и ныряла к нему в объятия. Он снова полюбил мои яблочки, играл с моими губа-

ми, снова был рад заниматься со мной любовью, и я снова была счастлива, как в забытые времена. Я вставала на утро легкая, живая, я дрожала от радости, мне легче дышалось. У меня больше не болело все тело, не сводило мышцы в ногах, не зажимало колени! Я цвела.

— Я больше не могу…

— Каллироя, мы же только вышли!

— И что? Я больше не могу, не могу!

— Каллироя!

— Отстань! Нет больше Каллирои! Нет у вас больше огницы! Хватит с меня!

— Давай я тебя немного понесу…

— Оставь меня в покое… Отвали, я сказала! Я дальше не пойду! ВСЕ!

)

Каллироя остановилась на несколько секунд с вкопанными в грязь коленками. Она рыдала с такой силой, что даже меня трясло, слезы струились водопадом из-под прижатых к лицу рук. Она рухнула в тину лицом, вытянувшись во всю длину, всем телом, и даже не пыталась подняться. Пак приостановил контр и повернулся к ней, но Клинок продолжал контровать по пояс в пруду. Никто не решался подойти к ней и помочь встать. Но все-таки пошла Альма, склонилась над ней…

— Оставь меня, мама! Оставь…

Уже два дня как с неба снова хлестал дождь с неописуемой силой. Выступающие из воды участки земли походили на иловые мочалки, из них сочилась вода. Небо выливало на нас воду ведрами из беспросветных туч, нас купало грозами, поливало до крови; изношенные, оледеневшие, промытые до костей, мы барахтались метр за метром под непрекращающимся водопадом, в проваливающихся торфяниках, понапрасну взывая к сухости, капли дождя били

по нашим телам дробью, по нашим лицам стекали борозды коды. Вчера вечером Каллироя даже не смогла развести огонь. Она все перепробовала, но трута больше не осталось, она раздосадовалась на ветрячок для трения, после чего совсем расстроилась и, редчайший случай, бросила свои попытки. Никто ее ни в чем не упрекнул, хотя мы все умирали от холода, но вчерашний провал обволакивал ее сегодня утром, как мокрое одеяло.

С тех пор как она упала в сифон, проблема была в том, что она больше не могла встать на левую ногу: у нее был перелом пятки и гематома в три сантиметра толщиной, так что она не мучилась, только когда мы плыли. Она опиралась на бамбуковые костыли, когда мы шли по проступавшим участкам суши, но под бесконечным дождем костыли проваливались в грязь, словно в топленое масло, так что она постоянно теряла равновесие и падала, а чтобы подняться, нужны были силы, которых у нее совсем не осталось. Мы помогали ей все по очереди, вернее старались, потому что были моменты, когда и у нас сдавали нервы, потому что она все тащилась со скоростью улитки и тормозила весь Пак… К тому же за шуном и ливнем и так ничего не было слышно, а если уж совсем откровенно, то иногда мне и не хотелось идти ей помогать.

x

Она совсем вымоталась, она была на пределе и морально, и физически. Ее история со Свезьестом длилась уже три месяца, когда он умер. Они приноровились друг к другу и любили тайком; я была единственной, кому Каллироя доверила свой секрет. Взгляд группы был бы такой тяжелый, грузный и неотесанный, особенно со стороны Клинка… Эта история приносила ей много радости. Она наконец покончила с изнурительными и бесконечными историями с Силамфром, с Тальвегом и ястребником. В ней появилось

что-то более устойчивое, более спокойное, чем побуждения на одну ночь, исчезла бесконечная нехватка внимания и теплоты, которую по вечерам сплина заполнял слюной и спермой какой-нибудь Ларко. И вот теперь Свеза не стало. Никто не захотел за ним спуститься, спасти его, в этом вся правда. И она осталась одна, опустошенная, разбитая, с кратером в животе. Единственный открывавшийся для нее горизонт был оборван. И ее сломанная нога, как переломленная душа. Я ума не приложу, как могла бы ей помочь.

π

При пересеченном контре требуется одно кардинальное свойство: воля. Невозможно противостоять ветру, если ослабела воля. Тогда ветер решает за тебя: он хлещет тебя по щекам что есть мочи, издевается без малейшего намека на жалость. А потом убивает. Фреольцы, которые никогда в жизни не контровали, разглагольствуют о выносливости. Но они понятия не имеют, о чем говорят. Единственное, что важно, это упорство. А упорство — это тот самый вроде бы совсем маленький, но такой важный толчок плечами или чреслами, еще одно усилие, тот крошечный прирост энергии, капля остервенения, как говорит Голгот, оно помогает удержаться при каждом порыве и одолеть его. Если потеряешь, утратишь этот ток, то ты погиб. Вместе с дождем поднялся шун. Сдержанный, но крепкий, беспрерывной волной, придававшей дождю определенный угол. Вода стегала нас горизонтально. Целая река из капель, и шли мы по ней против течения. Мне нравилась Каллироя, нравилось ее пугливое личико, ее порою дерзкий характер, при этом она всегда была очень ранима и трогательна. Она была очень красива со своими прядями в форме белеющего пламени. Но у меня больше не было сил. Я был опустошен. Ее депрессия нас всех засасывала. Альма была самая терпеливая среди нас:

— Каллироя, но ты же не можешь просто здесь остаться, ты же сама это знаешь! Если мы тебя оставим, ты нас потом не догонишь. Ты потеряешь след в этих болотах и умрешь!

— Я и так уже умерла: Свез умер, Карст умер, Барбак умрет!

— Но не ты! Тебя ждет отец у подножья Норского перевала. И мама тоже! Ты же помнишь, что ты видела?

— Это было просто видение, это только моя мечта, это ничего не значит…