)

После поединков наш разговор возобновился. На этот раз мне было еще трудней вести беседу. Я трепыхался, словно плохо надутый парус на ветру. Я нуждался в ней, одно ее присутствие разгоняло кровь по моим венам. Глаза у нее цвета грозовой синевы, настолько глубокой, что мне думалось, когда она плачет, круги небесной лазури должны расплываться по платку, которым она утирает слезы. Но еще больше меня сводили с ума ее губы, манящие ароматом густого, дурманящего вина, которое пьют стоя, залпом, потеряв голову. Мне так хотелось коснуться ее рта, погладить его бархат, провести пальцем по влажному изгибу, смотреть, как ее губы трепещут и подрагивают в ожидании, хотел бы приоткрыть ее жаждущий рот на вдохе, медленно раздвинуть ее губы, чтобы она затаила дыхание, пока я стану испивать сок ее языка, розовеющего при каждом сказанном слоге, он словно облизывал драгоценные каменья звуков. Меня всего качало от желания впиться в ее губы, вонзиться в красно-ягодную мякоть, изведать текущей из них вкус, коснувшись шеи, позволить своей руке заключить в ладони ее груди, почувствовать, как набухают и твердеют на кончиках соски… уложить ее на пол, здесь, на палубе, прочувствовать контраст меж гибким, нежным телом и твердостью половиц, завладеть ее ртом, держа одной рукою за затылок, чтоб защитить голову от ударов палубы, другой рукой лаская грудь, и пусть кошачье безумие, что кроется под ее платьем, извивается, пока она вся не нальется соками. И тогда почувствовать, как все ее тело целиком вдруг уступает, ослабляет натяжение своих пут, как тонет в волнах платья. Вдохнуть запах, провести языком по ее телу, пунцовому от чувств, открыть ее и, оди-

чав, вылакать, как пьют на банкете вина, впиться в абрикосовую мякоть грудей, в оголенную лопатку. Затем войти в мое, по знаку синевы и по согласию улыбки. Проникнуть в свежесть тела. Прочувствовать сполна, как она пускает меня в себя. Это медленное покачивание, соитие, слияние.

¿'

Труба туда! Труба сюда! Без Трубадура никуда! Какое множество воспоминаний позвякивает в колоколе моего имени… Меня хватают и тащат сразу во все стороны. Все как прежде. Репутация моя ничуть не изменилась, осталась нетронута в зените и даже укрепилась долгой отлучкой и тоннами легенд. Столько людей хотят со мной поговорить. Все те, кто был со мной знаком шесть лет назад. Еще вчера. Все, кто мне и по сей день так близок. Ух! И все-таки, однако же, невзирая, тем не менее… И вместе с тем я знаю, что больше здесь не свой. Я чувствую прозрачную на вид грань, что разделяет нас теперь, но о которой им неведомо. Я становлюсь истинным номадом. Они же остаются верными себе пролетчиками в этом мире.

Это что, все, Караколишка? Накараколился? Остановишься на этом и будешь пасовать? Рикошет о поле, удар на лету, штанга, гол? Решил заделаться «истинным номадом», так, значит? Ты, рожденный новехоньким прямо из самого движения? Ты уплотнился изнутри, запекся, скис, ты даже с Совом сблизился, да ты даже Ларко стал почти понимать, когда он ноет о своей любви к Кориолис! Ты начал ощущать вашу связь, эту прочную нить, что всего тянет за прожилки, когда тебе еще приходит в голову бросить Орду, вернуть свою дорогушу-свободу, свою утраченную проказницу любовь. Утраченную? Э-э-э, может, обретенную? Быть свободным! Да ты начинаешь задаваться вопросом, не с ними ли, не в Паке ли, среди Блока твоя свобода, чего доброго, может, еще скажешь с Голготом, а?

Ты что это надумал, Караколь?! Это что за новости, трубадуришка? К роду человеческому прилип? Закостенел, заматерел? Но ты меня своими шуточками о всяких там связях не запугаешь, Какаду. Оставайся собой, будь скоростью, ты весь сплошная скорость и побег!

— То есть, если я вас правильно понял, до входа в ущелье Норски четыре года контра?

— Согласно подсчетам нашего сигнальщика и князя делла Рокка, да.

π

Голгот покачал головой. Я улыбнулся, когда услышал, что меня назвали «князь». Никто в Орде меня так больше не называл. Мы собрались на задней палубе с двумя капитанами, рулевыми и картографами. Все были максимально сосредоточены, хотя у некоторых голова раскалывалась от вчерашнего и от недосыпа. Корабль покачивало. Для нас это было очень непривычно. Деревянный пол, на котором мы устроились, был действительно великолепен. Солнце уже высоко, и оттого оранжевые паруса, свернутые на мачтах, казались еще ярче.

— Что из себя представляет это дефиле? Вы говорите, что проход местами слишком узок для Физалиса и что вы вынуждены были отказаться от этой идеи? Но вы же могли воспользоваться шлюпкой?

— Мы так и сделали, само собой разумеется. Насколько мы понимаем, нам удалось подняться примерно до середины ущелья. Весь корпус заледенел и покрылся снегом. Винты на таком морозе еле крутились. В этом месте как раз излучина, и сразу за ней начинается дичайший блиццард, он дует почти вертикально, и подъем резко увеличивается, там очень опасно.

— К тому же склон совершенно гладкий и заледенелый. Он снегом отшлифован до блеска, как этот паркет.

— Мы сделали неверный выбор и решили продолжать любой ценой. Нашу шлюпку прибило к земле, и от холода блокировочные шипы треснули. Экипаж ничего не смог сделать. Судно сорвало и отшвырнуло назад, оно проскользило, как стакан по мраморному столу, и разбилось на повороте вдребезги. Ни одного матроса в живых не осталось.

На наших лицах тревога смешалась с не слишком похвальной формой удовлетворения от мысли, что фреольские технологии, какими бы блестящими ни были, тоже могли потерпеть неудачу…

— Как вы считаете, контровать пешком реально?

Коммодор улыбнулся.

— Мы об этом думали. Хорошо сгруппированная Орда, вероятно, сможет дойти до излучины. Но затем, если говорить откровенно, я не представляю себе ни одного человека, пусть даже с вашей подготовкой, который смог бы пойти по ледяному склону при такой скорости ветра…

Голгот вскипел, задетый за живое, как будто это лично его возможности подвергали сомнению.

— Откуда вы можете знать?! Вы никогда не видели, как мы контруем! Мы под блаастом выстаиваем! Мы должны пройти!

Коммодор опустил глаза и слегка задумался, но все же решил продолжить:

— Осмелюсь вам напомнить, что даже ваш отец, восьмой Голгот, чья репутация вам известна лучше, чем мне самому, так и не смог пройти излучину. Он потерял половину Орды от одного-единственного шквала.

x

Не знаю почему, но ровно в этот момент я почувствовала, что он нам врет. Может, от какого-то странного изгиба его внутренней живости, не знаю, но я была в этом совершенно уверена.

π

Голгот подскочил. Он был вне себя. Он почти набросился на коммодора с обвинениями: