Именно в этот день раклеры из Альтиччио как раз решились выложить нам свои планы на жизнь. И пошли они сразу к Голготу, который без лишних разговоров принял их решение не идти дальше: присутствие раклеров на Норске, если бы даже они туда и сами рвались, было бы для нас скорее риском, нежели поддержкой с их стороны. В лагере им сразу же пообещали местное гражданство, в «Степи» их ждали четыре отельных хижины, и на лицах их проступило такое облегчение, что на них радостно было смотреть. Здесь путь для них кончался самым что ни на есть счастливым образом: они получили свободу.

Когда я наконец отправился спать в тот вечер, то не мог не думать о том, что завидую им. Грудь моя еще вздымалась от накопленных переживаний. У нашей мельничной

хижины (это Альма меня растолкала) какой-то зверь пришел утолить жажду, лакая прямо из ручья. Я как можно тише встал и подошел к перилам, чтобы получше рассмотреть: это был кугуар. Зверь поднял голову и напряг шею. Он весь словно передернулся, по телу его прокатилось что-то и вылилось глубоким рыком, вырвавшимся откуда-то из недр одним накатом. Вибрация сначала достигла всех моих внутренностей и лишь затем ушных раковин. Я покачнулся, охваченный услышанным, это был тот самый звук. Звук, который я искал с того самого дня в Шавондаси. Я наконец его нашел. Это было мое вознаграждение. Так мне, по крайней мере, показалось.

π

В жизни часто все выходит не так, как следовало бы. Здесь спору нет. И Голгот мог бы пойти навстречу отцу. Поговорить с ним за пределами города. Ну или, во всяком случае, не на центральной площади. Не на глазах у всех. Но…

< >

Восьмой Голгот вышел на площадь. Мне хотелось сбежать отсюда и хотелось остаться. В голове звенел голос: «Аои, уходи!» — но я так и осталась стоять, крутясь на месте, глядя вокруг на остальных, и все мы, не сговариваясь, в каком-то животном инстинкте страха, попятились прочь от центра площади. Только Эрг вышел вперед. И Пьетро с отцом не сдвинулись с места. Поверить трудно, как они друг на друга похожи. Я имею в виду Голготов, их и нашего, одни и те же черты. Голгот-старший был чуточку выше, коротко стриженые волосы местами белели, лицо у него было горькое и неприступное, такие же скулы, словно засечки топором, такой же приплюснутый нос, тяжелый взгляд, то же крепкое телосложение, все один в один, но только старше, разумеется, и с чертами еще более жесткими, более выраженными и обветренными. У меня пронеслась надежда,

что, быть может, их потрясет это простое чудо сходства, что их взволнует чувство родства, что они в конце концов примирятся, увидев, насколько они близки, насколько в них видны отец и сын… Спустя столько лет разлуки!

π

Голгот-старший направился к сыну. Тот не двинулся с места. Все разговоры вокруг смолкли. На улице было еще светло. Солнце только-только зашло. Цвета вокруг потускнели. Отец сделал пару шагов, спустился со ступени, подошел ближе к сыну, что не двигаясь ожидал его посреди площади. Остановился. И внезапно протянул ему руку, как будто шпагу обнажил.

— Добро пожаловать, сын.

Но рука его одна осталась в горизонтальном положении. Голгот-младший и пальцем не пошевелил. Глаза его вперились в глаза отца. Он даже не посмотрел на протянутую руку. Он не смотрел на площадь. На нас. На небо, на землю. Он смотрел только на отца. Не моргая. Не переводя взгляд. Только на него. Прошли невыносимо долгие тягучие секунды. Он наконец протянул руку в ответ. Вложил ее в руку отца.

— Так тому и быть! — ухмыльнулся отец.

x

Это непросто объяснить, но я почувствовала, что это случится сейчас, поняла по резкому сжатию воздуха. Один из вихрей Голгота взорвался внутри и вырвался наружу. От внезапного толчка Голгот на какое-то время застыл, как заторможенный, тень, отделенная от своего источника. Снаружи в нем ничто не выдало происходящего, разве только для того, кто неотрывно смотрел на его руку. Весь вихрь целиком ворвался в его правую руку.

π

Рука Голгота сжалась вокруг руки отца. Он сдавил ее. Зажал в тисках. Отец, не ожидавший такого приветствия,

постарался освободиться. Но было поздно. Послышался звук ломающихся костей. Четкий треск перелома. Затем еще один. И еще. Тишина. Еще один. Сухо. Глухо. Ужасно. Палец за пальцем. Фаланга за фалангой.

— Фъярска! Фъярска! Къёрскра!

)

Когда эти сокровенные, изрубленные, сверхвысокие крики вырвались из его глотки, я содрогнулся от ужаса. У Голгота больше не было ни горла, ни голоса. Вместо этого был клюв, клацающий, дробящий слоги, выбрасывающий их в пустоту. Он был похож на вибрирующую глыбу гранита. Вся его ярость была заключена в хватке ладони, необузданная ярость билась в этой руке, и ни одна иная часть тела не двигалась — это впечатляло куда больше, чем град ударов, это леденило куда сильнее, чем самая отъявленная озлобленность. Он грубо и прямо дробил с неслыханной жестокостью каждый палец, каждый твердый стержень в костяном остове руки своего отца. От нестерпимой боли тот рухнул на колени, из гордости, из не знаю какого идиотского кодекса чести он старался принять и выдержать схватку такой, какой ее выбрал сын, вместо того, чтобы постараться освободиться, ударить его свободной рукой, впиться в него ногтями, да хоть укусить до крови — все что угодно, лишь бы он разжал свой захват. Но нет! По лицу Голгота-старшего лился пот, сопли стекали из носа в рот, он впивался зубами в губы, чтобы сдержать вопль, не подарить сыну того, что тот жаждал получить, — это варварское, отвратительное унижение, из истерзанных губ сочилась кровь, стекала по подбородку, сбегала на камзол. А Голгот-младший продолжал сжимать. Он сжимал изо всех сил, скопившихся за целую жизнь ожидания этого момента, он сжимал сведенными судорогой пальцами, опьяневший от собственной силы,

утонувший в своей ярости, что так долго подчинялась жесточайшей дисциплине жажды мести, все более и более ужесточал степень пытки, инстинктивно определяя все, что в этой кисти оставалось хрупкого, и раздавливал эту арматуру из кальция.

Но вдруг зажим стал ослабевать. Сын, похоже, слегка отпустил пасть своих пальцев, возможно, в порыве жалости, хотя скорее от усталости. Рука его отца походила на бескостную жижу. Он хотел подняться, но Голгот, охваченный новым приступом ярости, свернул ему запястье с омерзительной жестокостью. Отец заорал, горло ему схватило спазмом, и вдруг его стошнило прямо на себя, у него даже не сработал рефлекс наклониться. И тогда, утратив всякое самообладание, поняв, что речь идет о жизни, он начал отбиваться и стараться другой рукой разжать кровавые тиски. Но все его хаотичные жесты лишь соскальзывали по мраморному монолиту сына. Голгот уже переместил свои тиски над запястьем, впившись в предплечье. Докуда? Докуда, Святые Ветра? Вокруг некоторые жители лагеря, не выдержав, бросились ему на помощь, но Эрг уложил каждого из них одним захватом.