блестело в свете дня, как драгоценный камень. Ночью же в стенах дворца создавалось ощущение погружения. Снаружи румянилась в язычках пламени растекшаяся лужа масла от потерпевшего крушение баллера. До нас долетали глухие редкие крики.

Когда Эрг пришел за нами, взлетная полоса перед дворцом была устлана разломанными каркасами, обломками гондол, кусками полотна и ранеными. Он провел досмотр одного уцелевшего баллера на двадцать мест, мы поспешно поднялись на борт и, не мешкая, взлетели.

Из потрескивающей лозовой корзины баллера Альтиччио казался безразличным к суматохе сегодняшнего вечера. С квадратов некоторых террас до нас доносились голоса, то там, то здесь виднелись пятна мерцающих огоньков сквозь импосты высоких башен, но в остальном слышен был только шорох складок шара, легкое позвякивание ветрячков и неспешное дуновение ветра, скользящего по овалу баллера. У штурвала стоял Эрг, он обошел однобашенный Плавающий собор и медленно прошел над разрушенным фареолом, на котором поблескивали длинные медные сигнальные рожки, затем накрыл пламя, чтобы приступить к спуску. Мы пролетели над отверстием еще не погасшей термической башни и тихонько нырнули в нижний город с плотно застроенными башнями и крышами, возвышающимися друг над другом, как трибуны. Внизу приземлилось несколько веливело, раскачивались пришвартованные к колокольне баркаролы. На сорокаметровой высоте боковой ветер снова дал о себе знать: мы приближались к руслу Струйветра.

— Эрг, у тебя все под контролем?

— Подъемная сила неравномерная, в нижнем городе сплошные воздушные ямы! Как только пролетаем над рефлектором, сразу трясет.

— Тут и плотность побольше будет?

— Это квартал торговцев и ремесленников, — прервал Тальвег, — не знать, не беднота, что-то среднее. Они живут и невысоких башнях, по десять, двадцать, максимум тридцать метров в высоту, с террасами, которые они сдают раклерам, у кого есть средства поставить там себе хижину. А некоторые сдают в аренду даже швартовые крюки для шаров. Среди раклеров есть такие, кто предпочитает жить в корзине воздушного шара, чем в русле реки. На высоте все-таки меньше ветра.

— И чуть больше видно солнце! Как они вообще живут, те, кому приходится просеивать умбру с башен целыми днями? — негодовала Кориолис.

Мне хотелось дать ей содержательный ответ:

— Они смотрят на вздымающиеся ввысь дворцы и мечтают, что у них однажды тоже будет веливело. Вот как они живут! Когда одному из них наконец удается пробиться вверх, остальные раклеры начинают верить, что и у них есть шансы. Бессмысленная эксплуатация, которой они подвергаются, держится только потому, что они завидуют тем, кто их эксплуатирует. Они не приходят в негодование, наблюдая, как там, наверху, идет иная жизнь: они о ней мечтают! И хуже всего то, что их заставляют верить, дескать, усердие и заслуга позволят им преодолеть высоту в полсотни метров! И они фильтруют, просеивают и соскребают дно реки, пока не достигнут ощущения того, что они тоже заслужили… Но когда оно наконец приходит, они вдруг понимают, что никто и никогда не сможет осознать ценность их труда. Что не существует высшего судьи но заслугам, а лишь торговцы, что выторговывают у тебя сырье, лишь бы продать его втридорога тем, кто на сотню метров выше. Таких здесь называют «подъемщиками по лестнице». И тогда раклер впадает в бешенство.

Только вот бешенство, когда оно не может выплеснуться наружу, изменить то, что его порождает, оно взрывается внутри! Оно оборачивается горечью и озлобленностью, превращается в ненависть к себе и окружающим, в безрадостный цинизм, растворяется в желчной мелочности и извергается потоками на самых близких: жен, друзей, детей…

— У них правда ощущается две тенденции в поведении. Есть те, для кого бешенство стало основой в противостоянии Верховникам, они ведут борьбу в Ганзе и стремятся изменить этот город, сразиться с теми, кто их презирает. И есть те, чье бешенство поглотило их изнутри, кто не смог или не захотел им воспользоваться, вгрызться в реальность, — заметил Степп.

— Скоро будем в Струйветре! Мягкую посадку не обещаю! Нас сильно сносит.

¬

Мне нравилось в Панцире. Мне там с первого дня было хорошо. Он находился в аркозовом монолите ржаво-коричневого цвета, тверже, чем башка Голгота, в самом русле ветровой реки, и одно это уже заслуживало уважения. Если смотреть с башни, то выглядел он как останки землеройной черепахи. Вблизи эта продолговатая масса в уровень с земным слоем походила на нечто совершенно выпавшее из времени. Песок, абразия, шлифовка, — весь блок окислился из светло-серого в красный, но продолжал стоять. Это было единственное, что уцелело в этой рытвине.

Один из раклеров открыл засыпанный песком люк с задней стороны монолита и спустил деревянную лестницу. Затем открыл второй люк, на этот раз с охраной. Протащил нас по куче галерей: половина без света, часть в завалах. И мы оказались под блоком, прямо в Панцире, точь-в-точь как в первый раз.

Попав туда снова, я сразу подумал: Тальвег, ты тут как дома! Мне нравилось место, нравились люди, которые сюда стекались, пили, горланили. Все внутри было сделано из необработанного чистого камня: пол, стены, потолок, столы и лавки. Вплоть до ручек ножей, до тяжеленных кувшинов, налитых до краев пивом из проросшего ячменя, в которое могли бы добавить и хмеля — но такого добра в их решето с башен не падало.

Панцирь был одновременно и местным трактиром для раклеров, и городской площадью. Он находился на перекрестке большинства основных галерей, прорубленных под руслом Струйветра. Куда бы ты ни шел: спать, выйти на поверхность, взять или убрать кирки и сита, как ни крути, а все равно пройдешь через Панцирь. Это была разменная точка, перекресток дорог, место, где затевались все дела. Тут устраивались праздники, тут же Ганза собирала своих людей, здесь узнавались и отсюда разносились слухи. Трактир был сто метров в длину и тридцать в ширину, а потолок кое-где поднимался метра на четыре, не больше. Штук двадцать галерей пронизывали стены то там, то тут. Так что зал хорошенько продувался, иначе б духотища стояла страшная.

Атмосфера в этот раз была еще горячее, чем после подвига Голгота. В воздухе витал, как и полагалось, дух после драки: крутом были крики, смех, каждый старался перекричать другого, «ты видел, как я его…», «ну, я его тогда схватил…», «я как увидел, что он на нас бежит…». Они были горды, они были чертовски рады, что закатили Верховникам такое месиво, да еще и отделались почти без раненых и из облавы вырвались не слишком покалеченные. Они знали, чем обязаны Эргу, тот и глотка пива сделать не мог так, чтоб его по плечу не хлопнули да не спросили в сотый раз, как он расправился с акробатами, с эоликоп-

тером, как ушел от стрел арбалетов. И тогда он вставал, брал того, кому было интереснее остальных, делал ему подсечку ногой, подхватывал, перекидывал через плечо и целехоньким ставил на место. Он снова и снова показывал в замедленном темпе свои приемы: выпады, парирование, перегруппировку, секретные удары. Раклеры были в восторге. И еще его, конечно, просили рассказать о боях. Самый сложный, самый быстрый, самый опасный… И он рассказывал про Силена, про Дубильщика, всякий раз упоминал про Тэ Джеркка, объяснял, кто такой мастер молнии, что бы сделал мастер молнии на его месте, и почему тот оставался скромным.

Как и остальным ордийцам, мне были рады за каждым столом: меня легко узнавали по моей бороде, моему телосложению и молотку наперевес. Мы все были нарасхват, так что трудно было поговорить между собой, обсудить случившееся. Но мы не могли на них за это сердиться. От них исходил такой энтузиазм, такая искренняя дружеская теплота. Для них мы были сделаны из того же камня, занимались тем же делом, хоть мы и представлялись им элитой контра, превосходными атлетами, недостижимыми примерами. «Я, когда увидел Голгота, — сказал мне один старик, — понял, что никогда и не умел контровать по-настоящему». А среди них все же были отличные зачатки фаркопщиков. Кое-кто даже спрашивал, как попасть в Орду. И Голгот присмотрел парочку новеньких в фаркоп.