Немцы больше всего рассчитывали на неорганизованность партизан и думали быстро с ними расправиться. Но они глубоко просчитались. Несмотря на то, что среди партизан было действительно мало военных людей — даже сам прославленный командир полка «Тринадцать» Гришин был до войны обыкновенным учителем, — дисциплина у партизан была железная. И железной она была не от муштры, а от сознания, потому что каждый понимал, что от него зависит жизнь другого, что здесь, в отряде, они все связаны, как веревочкой. И если кто трусил подчас, то, чувствуя рядом локоть друга, пересиливал свой страх. А что было страшно, об этом и говорить нечего.
— Вначале я очень боялась, — рассказывает Ася Колобашкина. — Я до войны даже не могла себе представить, что когда-нибудь возьму в руки винтовку, буду стрелять, я ведь одного вида крови боялась. Бывало, порежу палец и ору благим матом. А когда в партизанах побыла, домой вернулась, после войны уже не раз ловила себя на мысли, что делаю и думаю по-партизански. Еду в поезде, смотрю в окно и думаю: «Ага, вот хороший подход к железке — справа лесок, слева лесок, и насыпь высокая, здесь только и спускать эшелон». Потом спохвачусь: «О чем это я? Уж сколько лет, как война закончилась, а я о минах, об эшелонах думаю».
Я прошу Асю рассказать о ее партизанской жизни, а она стесняется: никаких подвигов она не совершала, просто партизанила, и все. Что тут рассказывать? Разве что про разведку?
— В разведку мы всегда ходили с Элей Рыжаковой. Она такая была — огонь! И странно, как мы подружились, ведь характерами мы очень разные. Я слишком стеснительная, спокойная, трусиха, а Элька боевая, смелая, на вид очень суровая, даже грубоватая, но если рассмеется, то так весело г задорно, как никто не умел смеяться. Она заботилась обо мне, как можно заботиться лишь о самом близком, родном человеке. Многому она меня научила, я верила и подчинялась ей во всем, хотя была и чуть старше ее. И вот мы идем с ней в разведку. У нас отбирают документы, но разрешают взять по гранате и по пистолету. Мы берем с собой газеты и листовки, чтоб раз дать по деревням, но главная наша задача — дойти до деревни Шепетовки и узнать, какая стоит там часть, сколько немцев и какие укрепления. По дороге мы побывали в нескольких деревнях, беседовали с жителями, оставляли газеты и листовки с призывом вступать в партизанские отряды.
Но вот Шепетовка. Одна, женщина нам сказала, что в деревне немцев нет. Они два дня как снялись и уехали. Без опаски мы подошли к самой деревне и тут вдруг услышали гул машин и мотоциклов. Мы только что прошли сарай и догадались, что там должен быть их заслон. Что делать? Идти в деревню нельзя, повернуть назад — значит вызвать подозрение. Элька чуть повернула голову и увидела: от сарая прямо на нас идет немец с винтовкой наизготовку. Она дает мне знать глазами, и мы спокойно, ровным шагом направляемся в деревню, но не на центральную улицу, а в боковой проулок. Теперь, улучив минутку, я поворачиваю голову и вижу: немец неотступно следует за нами. Мы спокойно пересекаем улицу и бегом за дом. А сзади — выстрел. Это выстрел тревоги. Мы перебежали огород, и, на наше счастье, за огородом сразу кустарник, а чуть дальше лесок. Подбежали к опушке, оглянулись: человек тридцать цепью идут слева, пытаясь отрезать нас от большака, который нам нужно перейти. Мы побежали вдоль большака по лесу, но вспомнили, что справа железная дорога, сторожевая будка. Решили переходить большак. Только высунулись из леса — немцы. Справа и слева, только каски на солнце блестят. Они нас заметили и открыли огонь. Не знаю, сколько мы бежали по лесу, пока не смолкли выстрелы, и только к вечеру второго дня вернулись наконец в отряд.
В бою мне было сначала очень страшно. Я не верила, как это можно держать бой с фашистами И остаться в живых. Мне казалось, что при первой же стычке с немцами весь отряд до единого человека может погибнуть. И только потом я поняла, что в какие бы переделки мы ни попадали, весь отряд все равно не мог погибнуть. Кто-нибудь да выходил живым. А потом приходили новые люди, отряд пополнялся — и снова в бой.
Нас все время преследовали немцы. Особенно в сорок третьем году. И вот я думаю, что эти походы с боями и закалили нас и морально и физически. День ведем бои, а ночью уходим, но немцы следом, и опять бой до вечера.
Весной сорок третьего года ночи были такие темные, что и на полшага ничего не было видно. Никогда больше в своей жизни я не видела таких темных ночей. Мы шли, привязываясь друг к другу веревочками, а иногда и налетали друг на друга. Шли и на ходу спали. Если кому-нибудь это покажется неправдоподобным, то я уверяю, что это было именно так. Ноги шагают, а голова спит. И даже сон приснится. А когда уходила вперед разведка, колонна останавливалась, все падали на мокрую землю или снег и замертво засыпали, а чтобы не отстать, ложились друг дружке на ноги, чтоб чувствовать, когда передний поднимется.
Очень редко нам удавалось обсушиться, но замечательно то, что никто из нас не болел, ни у кого не было температуры, а может, и была, так, на наше счастье, градусников у нас не было. Часто партизаны смеялись, что, дескать, мы заговоренные.
Помнится, всю ночь мы шли, а на рассвете зашли в деревеньку. Кто сразу уснул, кто решил обсушиться. Хозяйка растопила печь и стала варить картошку. Только она поставила большой чугун картошки на стол, как вбежал дневальный: тревога!
Мы лежали в обороне, как вдруг ребята стали передавать друг другу картошку. Хозяйка сумела все-таки принести ее и передать нам, хотя вокруг свистели пули.
Первое время я очень переживала, когда видела раненого или убитого. Помню, всю ночь проплакала, когда узнала о смерти Вити Моченкова, моего односельчанина, хорошего друга моего брата. С ним мы вместе пришли в отряд, хотя и было ему всего пятнадцать лет. Но Витя скоро стал настоящим партизаном. Ходил с автоматом, биноклем, подбадривая даже тех, кто был постарше его. Их группа ушла взрывать эшелон, и там Витя погиб.
— Это было на моих глазах, — вступает в разговор Федор Каюда. — В нашей группе кроме меня и Вити Моченкова были еще Андрей Климов и Павел Рябцев. Мы спустили эшелон около разъезда Щербачи и возвращались в отряд, но решили зайти в деревню Ново-Александровка Чаусского района. В этой деревне жил бургомистр, на которого очень жаловалось население. Наша группа хотела его взять, но его не оказалось дома. Вечером мы вышли из этой деревни по направлению деревни Карковщина. Это было в воскресный день. На опушке леса мы сели передохнуть. Было очень жарко. В это время на станцию Светозерье приехали немцы для прочистки лесов от партизан. Мы этого не знали, конечно. Сидим на пенечках, а в этот момент с той стороны, откуда мы вышли, следовали за нами немцы, человек двадцать пять. Они были вооружены тремя пулеметами и автоматами.
Когда я оглянулся, вижу, идет женщина, я ее остановил и спрашиваю: «Откуда вы идете?» Она отвечает: «Со станции Светозерье», — а сама смотрит куда-то позади меня и крестится. Слышу позади треск, оглянулся и увидел немцев, устанавливающих пулеметы. Я вскочил и крикнул: «Немцы!» И сразу заработали четыре наших автомата ППШ. От такого шквала огня немцы немного растерялись и отошли в лес. Нам оставался один путь — перебежать метров сто чистого поля и скрыться в лесу. В этот момент был убит Витя Моченков. Правда, после мы узнали, что он еще был жив, когда его подобрали немцы, и умер в Чаусах под пытками. Помню, Тимка Горбачев написал стихотворение, в котором были слова: «Витя погиб, лишь пятнадцать ему…»
Партизаны между тем так оседлали железные дороги, что немцы вынуждены были пойти на новую тактику. Перед эшелонами они пускали бронепоезд, который шел и беспрерывно стрелял по обеим сторонам насыпи. Но и это не спасало фашистов. Партизаны ухитрялись и от бронепоезда укрыться, и мину все же подложить.
В злобе фашисты усиливают преследование партизан, и вот осенью сорок третьего года несколько партизанских отрядов, в том числе полк «Тринадцать», полк Демидова, 17-я партизанская бригада, оказываются блокированными в Городецком урочище.
