Что ж, смысл не пострадал, а что исчезла толстовская монументальность… ну, он не профессиональный переводчик и не претендовал никогда. Линьсюань окунул кисть в тушь и задумался, что бы написать ещё. Вот ведь, вроде и читал не так уж мало, а стоит попытаться вспомнить чего-нибудь просто примера ради, как в голове стремительно пустеет. Он ещё раз поболтал кистью в тушечнице, досадливым жестом вынул, жест получился слишком резким, и бумага украсилась цепочкой чёрных брызг.

Отложив испорченный лист в сторону, Линьсюань взял следующий и опять задумался. Интересно, а рисовать его предшественник в этом теле умел? Рисование не входит в шесть благородных искусств, но вдруг? Проверить можно было только экспериментальным путём, и он занёс кисть. В памяти вспыхнули рисунки в восточном стиле, которые доводилось видеть в книгах, интернете или музеях. Китайские и японские художники обожают пейзажи и растительность, горы там, деревья, цветы… Линьсюань провёл несколько волнистых линий, истончавшихся к концу, добавил развилок. Получилось в целом похоже на голые ветки. Теперь надо добавить листья или соцветия. Или, наоборот, художники сперва рисуют листья и цветы, а ветки потом? Он добавил пару цветочков, но рисунок получался слишком детским – каждый цветочек был расположен сбоку от ветки, чтобы с ней не пересекаться, и чтоб ветка не просвечивала. Хорошо тем, кто рисует красками, можно закрасить лишнее, и всё. Хотя, у него же есть тушь красного цвета, и вторую тушечницу он тоже где-то видел…

Растирание туши оказалось не таким уж лёгким делом: если воды было недостаточно, она получалась слишком густой, а стоило налить чуть больше, чем надо – слишком жидкой и бледной. Линьсюань извёл на эксперименты весь лист, но торопиться было некуда – волосы всё ещё оставалось влажными, а ложиться раньше, чем они высохнут, он бы не рискнул.

Наконец качество туши его удовлетворило, и Линьсюань, выбрав кисть потолще, снова занёс её над чистым листом бумаги. А ну-ка, если не задумываться, что делать… Конец кисти коснулся листа, повернулся, оставляя овальный красный след. Рядом с ним возник ещё один такой же, и ещё один с другой стороны. И ещё два поменьше сверху. Ну, в принципе, похоже на цветок, такой… слегка импрессионистский. И ещё три лепестка – будем считать, что это цветок сбоку. И ещё два мазка, заходящих один за другой. Пусть будет бутон.

Кажется, Линьсюань всё-таки знал, что делал. Лист постепенно покрывался россыпью розовых пятен. Держа перед мысленным взором цветущую ветку розовой китайской сливы, Линьсюань добавлял цветок за цветком, разворачивая их в разных ракурсах, хотя сторонний наблюдатель едва ли б сейчас смог понять, что он вообще рисует. Похоже, сказались уроки медитации: Андрей не жаловался на воображение, но никогда раньше не мог представить себе такой сложный предмет в таких подробностях. Мелкие детали, как правило, сливались, он терялся, когда та же Санька просила его описать узор на ткани или вид пуговиц, даже если только что держал вещь в руках. Но сейчас ветка поворачивалась перед ним такая реалистичная, словно действительно была здесь, и он мог разглядеть каждый цветочек и даже потрогать. Медитация на мысленный образ оказалась действительно полезной штукой… во всяком случае, для художника.

Да и само рисование оказалось достаточно медитативным занятием. Слегка отжав кисть о край тушечницы, чтобы сделать цвет погуще, Линьсюань начал поверх одной россыпи пятен наносить вторую, частично перекрывая ранее нарисованное – цветы первого плана. Потом поменял кисть, окунул её в чёрную тушь, попробовал на уже испорченном листе и тонкими штрихами начал рисовать тычинки. За тычинками пришёл черёд веток, для чего опять пришлось сменить кисть. Чёрный ворс зигзагами затанцевал по бумаге, оставляя за собой узловатые следы. Его движения казались небрежными, иногда даже неаккуратными, но Линьсюань не прерывался, боясь упустить это состояние, когда тебя несёт и не нужно прилагать никаких усилий, лишь подчиниться этому потоку. Наверное, это и имеется в виду, когда говорят о следовании Дао-пути.

Кисть ещё раз прошлась по рисунку, добавляя неровностей на ветки и кое-где дорисовывая цветоножки. Подумав, Линьсюань добавил кусок ствола, уходящего за край листа, и ещё одну веточку выше. На веточке расцвело несколько новых цветов. Может, добавить ещё одну ветку, а то противоположный край листа выглядит пустоватым? Или… нет, сделаем по-другому.

Каллиграфия – сестра живописи. Выписанные рукой мастера иероглифы ласкают взор не меньше, чем рисунки, если не больше. И ещё один способ получения эстетического наслаждения – поэзия. Что самое чудесное, их можно соединить. В голове уже давно вертелись стихотворные строки: «Мой двор окружили деревья высокой стеной, но тяжко вздыхаю я лишь перед сливой одной…» Откуда это? Линьсюань прикрыл глаза и мысленно повторил их – нет, это точно не русский. Значит, опять из копилки знаний мастера Хэна? Он ещё и стихи подсказывает?

А, впрочем, это к лучшему, не так ли? Можно будет при случае ввернуть что-нибудь этакое, и не будешь выглядеть полным невеждой. В который раз сменив кисть, Линьсюань начал уверенно выводить столбцы иероглифов:

Мой двор окружили деревья высокой стеной,

Но тяжко вздыхаю я лишь перед сливой одной.

Ты спросишь меня, в чём причина печали моей:

Под снегом цветы её кажутся яшмы нежней.

Плодам её спелым роса не бывает страшна,

Колышутся ветви её, как наступит весна.

Но эти же ветви поникнут в морозные дни:

Цветы их прекрасны, но недолговечны они.*

Вот теперь картина обрела законченный вид. Осталось только поставить печать, и все четыре элемента произведения искусства – живопись, каллиграфия, поэзия и гравёрное мастерство – создадут единое целое. Подняв лист, Линьсюань критически оглядел то, что получилось. Что ж, это никто бы не назвал шедевром, просто по-ремесленнически добротная работа, но ему нравилось. Во всяком случае, за картину было не стыдно, и удовольствие в процессе написания получено. Пожалуй, рисованием можно будет заняться и как-нибудь ещё, оно отлично убивает время.

И волосы – он снова перебрал пальцами переброшенную через плечо гриву – чуть-чуть ещё влажноваты, но уже не настолько, чтобы промочить подушку. Отложив рисунок в сторону, он скомкал послужившие черновиками листы и поискал, куда бы их выбросить, но ничего похожего на мусорную корзину в комнате не было. В конце концов оставил комки бумаги просто на столе – ученики придут, уберут. Сполоснул кисти в воде и положил на подставку сушиться. Ещё несколько минут ушло на то, чтобы разделить волосы на три пряди и заплести их в простую косу, чтоб не путались во сне. Наконец Линьсюань задул свечи, и комната погрузилась в темноту.

*Бао Чжао (414-466 гг).

* * *

Массивная скульптура, стоявшая у подножия стекавшей по склону лестницы, напоминала пресловутый результат скрещения ежа и ужа, только вместо ежа была черепаха. Длинный, свившийся кольцом хвост и длинная шея выглядели тонкими рядом с массивным панцирем и упиравшимися в постамент мясистыми лапами. Линьсюань обошёл статую, убедившись, что морда у чудища осталась скорее всё же черепашьей, чем плоской змеиной. Вообще-то жителю Земли при взгляде на это должно было прийти на ум сравнение в первую очередь с диплодоком, но для диплодока туловище было слишком плоским. К тому же Линьсюань, спускаясь, видел спину черепахо-змеи сверху, и потому отчётливо разглядел узор на панцире.

Пожав плечами, он повернулся к статуе спиной. Позади остался долгий спуск с горы, а впереди лежал притулившийся у её подножия городок Гаотай. Как средневековые европейские поселения жили под защитой замковых стен и занимались обслуживанием хозяина замка и его челяди, так и этот городок жил за счёт предоставления необходимых ресурсов заклинателям и наслаждался миром и безопасностью, которые обеспечивала близость могучего ордена. Впрочем, здешние заклинательские ордена и кланы и были самыми настоящими феодалами. Поделив между собой земли некогда единой империи, они взимали налоги и подати, вершили суд, строили дворцы и крепости, набирали воинские отряды – словом, самовластно правили и владели, взамен защищая своих подданных от нечисти, а при случае и друг от друга.