— Любезные сестры и братие! — надрывался человек пасторского вида, в пасторской шляпе, с пасторским носом. — Достолюбезные! К чему такое напрасное оскорбление! Я секретарь пацифистского общества! Я не агент… Я добрый лютеранин!

— Уйдите, пока целы, — хмуро пробормотал старший мастер, — какого черта вы нам нужны, когда мы два месяца не получали жалованья!

— Не надо быть материалистом, надо быть добрым немцем. Моя брошюра стоит всего два пфеннига. За два пфеннига двадцать четыре страницы мелкого шрифта. Любезные сестры и братие, — вот она, голубая обложка… «Гиена в овечьей шкуре, или Военные замыслы большеви…»…

— Вон!

Пасторская шляпа кувыркнулась в воздухе. Человек пасторского вида присел на корточки.

— Достолюбезные… Удержитесь! Даром. Брошюра продается даром, в убыток правительству. Каждый получит целую. Раз, два…

Но тут он был схвачен в охапку, вынесен за пределы железнодорожных мастерских и посажен в корзину с голубыми брошюрами, как раз под самый водосточный кран.

— Уф! — произнес старый рабочий, покончив с означенной операцией. — Можно прямо-таки взбеситься. Что ни день, то выносишь ихнего брата на собственных плечах. Не мешало бы нам стряхнуть его разок в паровой котел.

Между тем человек пасторского вида с глубоким вздохом вылез из-под крана. Оглянувшись кругом, он поднял свою шляпу, щелкнул ее и тотчас же вытащил из нее дамский чепчик. За чепчиком последовала длинная юбка, потом фартук, а потом и вся шляпа, вытянувшись куполообразно, превратилась в приличный ручной сак.

Человек облачился в чепчик и юбку, наложил сак доверху голубыми брошюрами, а затем, опасливо оглянувшись, распределил все остальное количество между старыми паровозными трубами, ящиком с опилками, дверной щелью и пойлом для цепной собаки. После чего мирно проследовал в женскую ремонтную мастерскую, помещавшуюся напротив.

Он не успел еще пересечь двора, как заметил подозрительного тонконосого человека с перепачканными глиной коленками, крадущегося вдоль забора, не сводя с него глаз. Это ему не могло понравиться, решительно не могло понравиться. Он ускорил шаги и юркнул в мастерскую.

Две дюжины работниц были заняты мытьем и чисткой котлов. При виде его они остановились.

— Это еще что за тетка?

— Достолюбезные сестры! — пропищал чепец тоненьким голосом. — Иду мимо, дай, думаю, загляну. Не желает ли кто духовную пищу? Три пфеннига штука, двадцать четыре листа мелкого шрифта. Издание пацифистского общества… Купите, сестрицы! Разоблачение гиены. Воинственная политика большеви… Ай, ай, чего хочет этот человек?

Последнюю фразу чепец рявкнул, к изумлению работниц, густым басом. Прижавшись к стене между дверью и котлом, стоял тонконосый мужчина с выпачканными глиной коленками и пристально смотрел на проповедника.

— Коли ты чревовещатель, — изрекла одна из работниц, уперши руки в бока и подходя к чепцу с видом, не обещающим ничего доброго, — коли ты чревовещун, так, верно, умеешь и колесом ходить на манер циркача. А ну-ка. Проколеси-ка!

С этими словами она примяла чепцу ближайшую часть тела, придав ей наибольшую вращательную скорость, и так как ее соседки немедленно вызвались ей подсобить, проповедник выкатился из мастерской в десять секунд. Вслед ему одна за другой полетели голубые брошюры.

Он, однако же, не остановился ни во дворе, ни в палисаднике, ни за палисадником, памятуя о странном тонконосом мужчине, и предпочел вкатиться в паровозное депо. Здесь было тепло, светло и гостеприимно. Три больших паровоза мирно дышали в углу, на рельсовом пастбище. Несколько приличного вида железнодорожников сидели на ступеньках асфальтовой лестницы и заняты были мирной беседой. Лица их худы и бледны, тела костлявы и истощены, глаза обведены кругами. Это зрелище, по-видимому, пришлось по душе секретарю пацифистского общества. Он отряхнулся, влез на пустую бочку и за неимением брошюр открыл свой собственный рот.

— Любезные братие и друзья! Я пришел к вам с веткою… ой, какая у меня слабая память… с веткою… с веткою того самого дерева, из которого делается прованское масло.

Вы, конечно, любите прованское масло. Еще больше вы любите салат с этим маслом. Но, когда наступает война, нет ни масла, ни салата, ни даже любви. — Он так растрогался нарисованной картиной, что глаза его наполнились слезами. В депо было тихо. Паровозы дышали. Железнодорожники слушали. — И вот, дорогие и любимые друзья мои, представьте же себе! Мы сидим мирно, спокойно. Французы подали нам руку, и мы подали руку французам. И тогда начинаются военные приготовления совсем с другой стороны. Все вы знакомы — кха-кха — с боль-боль-боль… ай! — выгоните этого постороннего человека из депо, это, наверное, ихний шпион!

С этим непредвиденным восклицанием оратор так страстно запрыгал на бочке, что днище ее провалилось, и он исчез, как Диоген, в ее недрах.

Тонконосый мужчина с выпачканными глиной коленками торжественно приблизился к бочке. Он поднял палец и обвел железнодорожников глазами. Он постучал пальцем по бочке.

— Убийца! — произнес он шепотом. — Полицейский агент, — добавил он еще тише, вперяя палец в свою грудь. — Но… — И тут лицо его приняло страдальческое выражение. — Нет бланка об аресте!

Железнодорожники сомкнулись вокруг него плотной стеной. Один из них раздобыл новое днище, вбил его в бочку и произнес энергичным голосом:

— Коли вы говорите правду, я бы вам присоветовал задержать вашего убийцу в бочке, покуда вы не получите бланка.

— Легко сказать! — плачущим голосом ответил Дурке. — Он не огурец. Я не могу его засолить.

— Стой, братцы, — вскрикнул другой железнодорожник, — мне пришла мысль! Фирма Лурзе отправляет сегодня в Эльберфельд партию бочек с клеем, точь-в-точь этакого размера. Они стоят на восьмой платформе, совсем недалеко. Обменяем их бочку на эту, пусть она съездит в Эльберфельд, а когда дело выяснится, сдадим владельцу настоящую.

— Правильно, вы выиграете не меньше как сутки, — поддержали другие железнодорожники, — за сутки он и с голоду не умрет, разве что малость обмякнет. Только уж вы поторапливайтесь с бланком-то.

— Молодцы! Правосудие вас наградит! — радостно изрек Дурке. — Я немедленно запишу ваши имена. Делайте, как сказали. Поставьте на бочке пометку.

С этими словами он вынул записную книжку, внес в нее имена железнодорожников и бегом пустился на телеграф для того, чтоб отправить Дубиндусу следующую депешу:

Как только он убежал из депо, железнодорожники взглянули друг на друга и разразились неистовым хохотом.

— Ведь бывает же, о-хо-хо, бывает же… — стонал один.

— Пойти сказать в мастерские… — вопил другой. — Пущай придут помогать. Этакое удовольствие нечасто случается!

Через десять минут рабочие железнодорожных мастерских усердно занялись оборудованием втулки. Когда она была готова, они натаскали полный комплект голубых брошюр, свернули их в трубочки и одну за другой отправили вслед за владельцем.

— В течение суток, — подмигнул старый рабочий, — пользительность духовной пищи выяснится для него как нельзя больше, особенно если она будет единственной.

Бочку вкатили на тележку, живо свезли на восьмую платформу — обменяли на настоящую и поставили номер: 141

Что же касается пометки, то они сочли вполне достаточным вместо требуемого слова gummi ошибочно поставить dummi[5], — и дело было сработано начисто.