1) интендантские склады, ныне пустующие;

2) закрытая музыкальная школа Далькроза.

Слева — двенадцать кооперативных киосков, начиная от восьми часов вечера наглухо запертых и необитаемых, и магазин рыболовных принадлежностей, хозяин которого совершенно глух. Первый постовой городовой стоит у Тюрк-платц. В этот вечер он заходил, как всегда, к Карлу Крамеру, чтоб выпить у него чашку горячего супа перед дежурством. На посту он ровно ничего не слышал. В течение ночи обходил дважды Зумм-Гассе, где помещается дом Крамера.

Таковы скудные данные. Замечу еще одно: поза несчастного Вейнтропфена, державшего убийцу чуть ли не под мышки, неестественна. Предполагаю, что он или тянулся ответно к горлу убийцы, или же был настолько сильно опрокинут, что принял первое попавшееся положение.

Плохо сплю. С тех пор, как попал в Зузель, я потерял сон. Это мне не нравится. Ныне совещался с председателем Союза инвалидов Тодте. Он говорит, что нужна сугубая осторожность. Малейший неловкий ход вызовет мою отправку обратно и скомпрометирует союз. Поспорил с ним о Карле Крамере. Утверждал, что он милый человек. Тодте, по-видимому, удивился и уставился на меня своими пустыми впадинами.

— Жаль, что не вижу! — сказал он странным голосом. — В вашем лице, мой дружочек, есть какая-то перемена, которую я не могу определить. Берегитесь! Берегитесь!..

Не понимаю его тона. Перед самым отъездом я собрал справки о здешних следователях, и вот мнение самого Тингсмастера, который, во всяком случае, видит своими голубыми глазами дальше, чем Тодте своими дырками:

— Вам придется, дружище, столкнуться в Зузеле с Крамером. Карл Крамер откровенно бездарный человек, по-своему честный немец, насколько я знаю, более больной, чем это видно, скрывающий болезнь, любящий рекламу. Его не следует переоценивать.

Таково мнение умнейшего человека в Америке, и стану я считаться с нервами своих инвалидов! Безрукие и безногие довольно равнодушно говорят о Крамере. Но слепые точно помешались. Они готовы оберегать меня самого от покушений. Странные претензии видеть что-нибудь именно потому, что не имеешь глаз!

Сегодняшний день я посвятил исследованию третьей версты от Зузеля по шоссе. Я исходил его пешком, что потребовало чуть ли не целого дня. Справа, по страшной крутизне вниз лежат покинутые угольные шахты, частью затопленные. Путешествие к ним могло бы быть интересным, но инвалиды убедили меня этого не делать, сказав, что пастухи со стадами баранов днюют и ночуют на тамошних склонах и ничего похожего на следы убийцы я там не найду. Прямо лежит шоссе на Мюльрок. Сзади идет остаток шоссе на Зузель. Слева, как оказалось, чудеснейшая местность, отлого спускающаяся к Рейну. Почти в полутора верстах от места убийства маленький залив, вокруг которого расположена деревушка Хепенхейм. Жители ее преимущественно рыбаки. Подружился с ними за рейнским винцом в кабаке. Они отклоняют всякий разговор об убийстве. Только один старый пьянчуга оказался сговорчивей. После двенадцатой кружки он наконец выболтал тайну:

— Лорелея! Его убила Лорелея Рейнских вод!

Сегодня не спал совсем и вышел на улицу в отвратительном расположении духа. Мои инвалиды устроили патриотические манифестации. Десять тысяч человек заполонили весь город. Надо было видеть это зрелище. Костыли стучали, ноги волочились, сухие руки бились, как палки, пустые рукава взлетали, ужасные пятнистые лица кривились в неистовом патриотизме, — слепые таращились во все стороны. Они кричали «ур-ра» таким голосом, что в жилах моих стыла кровь. Надо отдать им справедливость, ребята очень талантливы.

Я отложил сегодняшнее посещение Карла Крамера (мы уговорились видеться каждые три дня) и решил допросить жильцов пансиона «Рюклинг», для чего на пароходе приехал в Мюльрок.

К своему удивлению, встретил на палубе старого рыбака Кнейфа, с которым вчерашний день пил вино. Узнав меня, он хотел было улизнуть в сторону, но я тут же предложил ему распить бутылочку.

Пьянчуга наотрез отказался. Во весь переезд он меня избегал. Возле Мюльрока он положил мне на плечо свою лапу, вонявшую рыбиной, и пренеприятно шепнул в ухо:

— Молодой человек, а молодой человек! Помалкивай насчет Лорелеи. А то не ровен час… И вот что я тебе присоветую за твою простоту: ты, паренек, сделай-ка себе парочку пончиков из воска, да, как будешь в наших местах поздно ночью, забей ты себе ими уши.

С этими нелепыми словами он сбежал с мостика и удрал…

Через десять минут я был в пансионе «Рюклинг». Меня встретила худая как палка женщина с блюдом цыплят в руках. Она оказалась баронессой Рюклинг. Узнав, что я прислан правительством, она упросила меня начать обход жильцов тотчас же после завтрака, так как многие, по ее словам, засиживаются за кофе вплоть до обеда и тем сильно портят себе аппетит. Честная немецкая женщина! Я постоял за портьерой, пока она угощала своих постояльцев цыплятами, и, признаюсь, не хотел бы быть на их месте (как цыплят, так и жильцов).

— Кушайте, фрау Вестингауз! — говорила она искренним, добрым голосом. — Что вы так мало взяли? Ведь это тот самый цыпленочек, которого вы кормили крошками. Серенький с черным. Уж как он пищал, бедняжка, когда Августа сворачивала ему шею! Ну, право, как будто звал вас на помощь: пик, пик, пик, Вестингауз!

Завтрак кончился раньше, чем я ожидал. Жильцы буквально разбежались по своим комнатам. Баронесса Рюклинг дала мне предварительные сведения. Всех комнат в пансионе одиннадцать. Из них две заняты русским семейством, уехавшим месяц тому назад в Париж; две заставлены зимней мебелью и библиотекой покойного мужа баронессы. И только семь занято жильцами в следующем порядке:

Все остальное помещение первого этажа занято хозяйством и общими комнатами.

Я спросил, не может ли она сообщить мне какие-нибудь особые сведения насчет своих жильцов. Она тотчас же согласилась.

— Прежде всего, дорогой мой молодой человек, отмечу очень аккуратного, хорошего, достойного жильца, скульптора Апполлино, из пятого номера. Про него, если вы меня даже лишите свободы, я никак не смогу выговорить ни единого дурного слова. Такого воспитания в наш век не сыщешь: за все заплатил вперед и, поверите ли, никогда не бывает дома. Его душа в горах. Он делает эскизы с натуры. За все это время он покушал… постойте, сейчас скажу: покушал у меня всего два раза. Один раз это был завтрак, другой раз это был чай.

Я хотел свести разговор с образцового жильца на менее образцовых, но баронесса уперлась, как улитка:

— Вы должны выслушать о нем, потому что вы его все равно не застанете. Остальные-то сейчас дома, если не считать бедного покойного Пфеффера, а номер пятый вы не увидите. Уж такой красивый, милый молодой человек — с удивительными, удивительными глазами, такой духовный.

Тут я решил ее прервать и направился в комнату №1, к пастору Атанасиусу Шурке. Лицо баронессы потемнело; видимо, пастор не принадлежал к числу ее любимцев.