Но если честно… Жаль, что меня там не было. Жаль, что я не видел, как вонзилось лезвие. Как хлынула кровь. Должно быть, это было прекрасно — создавать такое внушительное пятно.

Я положил на него руку и мог поклясться, что все еще чувствовал ее сердцебиение. Еле ощутимое, но всё же оно было, стучало только для меня. Только для меня.

Я знал, что должен ее отпустить. Не по-настоящему и не навсегда. Но между нами будут стены, решетки, другие люди. У нее в голове, у меня на пути. Это всё испортит. Было бы неплохо сохранить себе это пятно. Чтобы литры ее крови всегда оставались рядом, чтобы мы хоть как-то могли быть вместе.

Но это было неприемлемо. Может, я и социопат, но не сумасшедший.

Поэтому я вытащил матрас через заднюю дверь. Вытолкал его на задний двор. Протащил сквозь деревья и выволок на небольшую поляну, которую сделал много лет назад, когда еще учился в средней школе, и осознание того, что я — чудовище, довело меня до пиромании.

Признак большинства серийных убийц, если вы не в курсе.

Канистра с бензином стояла на своем прежнем месте. Как и водонепроницаемые спички.

Матрас горел отлично, даже лучше, чем сигареты. Пламя с ревом ожило и поглотило сердцебиение, заставив кровь кипеть и сворачиваться. Оно превратило всё в дым и развеяло по ветру.

Иногда, когда я вспоминаю тот момент, мне хочется думать, что дым долетел до больницы. Что, возможно, всего через несколько минут Эмма его вдохнула. Возможно, они снова стали с ней единым целым. Возможно, она разделила этот момент со мной.

Теперь у меня закончились сигареты — от них остался лишь пустой серебряный портсигар. А от матраса — лишь квадрат выжженной земли.

Полагаю, это значит, что пришло время завладеть большим.

Чёрч не шевелился. У него это отлично получалось — при необходимости он мог часами стоять без движения. Обычно мать в наказание ставила его в угол, и любое, даже незначительное движение означало удар ремнем, так что он быстро научился превращаться в живую статую.

Несмотря на всю его внешнюю неподвижность, сердце Чёрча бешено колотилось. Он с трудом контролировал дыхание. Его нервные окончания вибрировали от напряжения.

Эмма спала на его кровати. Уточнение — на новой кровати. Пепел от старого матраса смешался с землей, и теперь покоился под слоем умирающих листьев и грязи, оставшейся после нескольких дождливых дней. Эти унесенные ветром и дымом литры ее драгоценной крови.

Теперь перед ним лежала она вся. Эмма откинула одеяло к ступням, ее длинные ноги доставали до края матраса. На ней была футболка — его, если он не ошибался — и трусики в цветочек. Ее волосы разметались вокруг головы, рассыпались по подушкам огромным нимбом. Одну руку Эмма вытянула в сторону, а другую — сжала и поднесла ко рту. Ее губы были слегка приоткрыты, словно, засыпая, она кашляла в кулак.

Потрясающая. Даже больше, чем, когда он впервые ее встретил. Чёрч всегда говорил ей, что она не красивая, и до сих пор так считал. Красивыми были тюльпаны или участницы конкурсов красоты. Эмма же казалась картиной Пикассо, зданием Гауди, статуей Кунса — внеземной, необычной и такой чертовски удивительной, что слово “красивая” было оскорблением.

Чёрч бросил взгляд на ночной столик. Там стоял стакан с водой и маленький пластиковый стаканчик, вроде тех, в которых раздают таблетки пациентам больниц. Он знал, что у Эммы имеется целый список лекарств, которые ей необходимо принимать. Он видел ее документы. Антидепрессанты и прочие корректирующие поведение препараты. Таблетки, помогающие ей сосредоточиться. Успокоиться.

Естественно, она ничего из них не принимала. Марго выдавала ей таблетки, но Эмма прятала их в рот, а потом просто выплёвывала. У нее в шкафу была собрана неплохая коллекция, которую она, весьма вероятно, могла бы выгодно продать.

Однако одну таблетку она все же принимала. Каждый вечер, неукоснительно.

Своё снотворное.

В самом начале ее мучений из-за кошмаров, вызванных нескончаемыми паническими атаками, таблетки стали для нее необходимостью. Теперь, казалось, она наслаждалась забытьём, что приходило к ней вместе с наркотическим сном. Чёрч мог бы разгуливать по комнате, переставлять вещи, даже включить компьютер, она бы всё равно не проснулась. Он знал все это, потому что уже много раз так делал, а она до сих пор понятия не имела, что он ее навещал.

Какое-то время он вглядывался ей в лицо, затем, наконец, отошел от кровати. Медленно ухватился за компьютерное кресло и придвинул его к краю нового матраса. Усевшись на нем поудобнее, Чёрч вытащил что-то из кармана. Он склонился к ее ногам и, еще раз взглянув на ее лицо, провел по ногтю лаком.

— Пора просыпаться, Эмма, — прошептал он. — Посмотрим, веришь ли ты в меня.

До встречи с Эммой Чёрч никогда не красил никому ногти, никогда не делал ничего подобного. У него не было никакого фетиша относительно ног, он не питал слабости к педикюру. До нее женщины, с которыми он спал, были всего лишь перепихом на одну ночь, так что у него уж точно никогда не возникало желания сделать для кого-то из них нечто подобное.

Но в ней было что-то такое… Ещё до того, как он прижёг ее сигаретой, до того, как порезал ей живот, до ее самоубийства, до всего этого, ему хотелось как-то ее пометить. Хотелось видеть на ее теле что-то своё. И вот однажды он обнаружил на ночном столике Марго какой-то вульгарный красный лак для ногтей. Он напомнил ему кровь. Идеально.

С тех пор это стало у них чем-то вроде привычки. Моментом, когда они оба могли на какое-то время затихнуть — для Эммы довольно редкое явление — и просто сосредоточиться на чем-то несущественном. Со временем у него появилась возможность пометить ее другими, более приятными и капитальными способами, но они всегда возвращались к лаку для ногтей. Он знал, что ей это нравится, и в какой-то момент для него стало важным… ее радовать. Поэтому он продолжал это делать.

Только для нее.

После того как все десять пальцев ее ног стали темно-фиолетовыми, Чёрч убрал флакон в карман. Ему хотелось ее разбудить. Хотелось увидеть, как она улыбнется, взглянув на свои накрашенные ногти, хотелось почувствовать ее объятья. Хотелось наклониться к ней и посмотреть, как бьется у нее на шее пульс.

Но он не мог. Уж он-то знал. Как бы ему ни было трудно уступить контроль, он знал, что на этот раз все должно происходить на ее условиях. Ну или, по крайней мере, именно так ей должно казаться. Раньше она отдавала слишком много себя — он немного ее сломал. Ей необходимо взять себя в руки и поверить, что именно она выбирает свой жизненный путь.

Все это его нервировало. Ее доверие к нему было подорвано. Он знал, что Эмма слушает своего врача. Она говорит ему правду и просит его совета. Притворяясь нормальной, она на самом деле постепенно превращалась в нормальную.

И от этого ему стало грустно. Конечно же, у Эммы, имелись проблемы, но это не означало, что она теперь должна стать какой-то шаблонной провинциальной принцессой. Одна мысль о том, что она будет такой, как все, разбивала ему сердце, а понимание, что это он заставил ее такой стать, просто его убивало.

«Ты — творение Пикассо, которое я разорвал пополам, и теперь тебя пытаются превратить в обычную раскраску. Не позволяй им этого делать, Эмма. Вернись ко мне».

Не отдавая себе отчета в своих действиях, Чёрч встал со стула и опустился на колени. Когда он приблизился к изголовью кровати, она пошевелилась во сне. Пробормотав что-то, Эмма перевернулась на бок, лицом к нему. Он улыбнулся в темноте.

«Видишь? Эмма, твоя душа знает, что я здесь. Она ко мне тянется. Взывает ко мне. Прислушайся к ней».

Ее левая рука лежала на матрасе, ладонь свешивалась с края. Он потянулся и, осторожно ее коснувшись, погладил пальцами нежную кожу. Эмма снова вздохнула, и он внимательно посмотрел ей в лицо, но она продолжала спать.