Вот они уселись на фуры. Кто-то взял вожжи в руки. Нет тут даже Берты или Хильды Кнаппе. Те заняты куда более важными делами — об этом знает теперь любая жительница Клиберсфельда.

Сейчас здесь главная — Эльза Фишер. Эта маленькая и не очень-то разговорчивая, а в последнее время и совсем молчаливая женщина, собрала вокруг себя односельчанок и заставила их слушаться ее во всем. Ни Берта, ни Хильда не препятствовали ей в этом.

Берта и Хильда? Как очутились рядом имена этих двух женщин, явно чуждавшихся друг друга?

После собрания в поле Хильда несколько раз пыталась поговорить с Бертой по душам, но, хотя они работали сейчас вместе, налаживая новые порядки в селе, Берта уклонялась от встречи наедине. То ли это было ей не по душе, то ли она не совсем еще доверяла учительнице, которая явилась в село неизвестно откуда. Но Хильда не отступалась от нее. Она хотела откровенно побеседовать с Бертой, прежде чем солдаты уедут из села.

Выходя из ворот замка с землемером, приехавшим из города, Хильда столкнулась с Бертой. Тут уж девушка просто схватила ее за рукав. Наспех кинув несколько слов землемеру, она отвела Берту в сторону.

— Не избегайте меня, дорогая, нам нужно, нужно поговорить! И именно сейчас!

— Слушаю вас, фрейлейн, — неохотно проговорила Берта. — В чем дело?

— Нам необходимо объясниться, — настойчиво повторила Хильда. — Уверяю вас, надо выбросить из головы эту самую покорность, покорность русским. Право же, им совсем не нужна эта покорность!

— Может, им она и не нужна, а вот нам — нужна. Иначе нельзя! — воскликнула бывшая повариха с раздражением. — Покорности надо требовать от всех, а то дождемся еще каких-нибудь бед. Вы, фрейлейн, еще молоды, не знаете по-настоящему, какими стали за последние годы мы, немцы.

— Немножко знаю. Пусть молодая, но я была в немецком концлагере, а не в каком-нибудь другом. И напрасно вы думаете, что весь наш народ развратили фашисты.

Этот ответ, казалось, заставил Берту немного смягчиться. Она вдруг остановилась, обернулась к Хильде и задержала взгляд на ее седых волосах. Потом подошла к ржавой железной ограде замка и стала, прислонившись к ней плечом.

Хильда сделала то же самое.

— Ну, раз вы знаете, что такое немцы, — заговорила Берта уже спокойнее, — тогда скажите: кто, по-вашему, сделал эту надпись дегтем на стене замка? Не знаете? Так я вам скажу: Фриц Хельберт. Вот что! В то утро на рассвете я поднялась к нему на мансарду, чтобы разбудить его, как всегда. Его койка была пуста. А когда я минут через десять после этого переполоха с надписью опять поднялась к нему, Фриц лежал и храпел. А еще был случай в амбаре — я видела у него в руке револьвер. Похоже, что он угрожал Иоганну… Так что я хорошо знаю, почему надо требовать покорность от немцев. Зря советские солдаты так ему доверяли.

— Почему же вы, Берта, никому об этом не сказали?

— Не хотела я наши язвы русским показывать! Хельберт — это наша язва… И потом я хотела подождать, поглядеть, что с ним дальше будет. Он как будто понемножку начинал меняться к лучшему — с утра до ночи работал в кузне…

— "Хотела подождать…" — с горькой усмешкой повторила Хильда, — вот и упустили время!

— Может быть, — ответила Берта задумчиво. — С недавних пор к Хельберту стала наведываться фрау Блаумер. Мне старик Иоганн сказал. Даже в кузню шныряла. Как раз, когда он как будто стал на добрый путь.

— Вот, вот — именно, когда он как будто начал становиться другим человеком, — подхватила учительница. — Но, как видно, фрау Блаумер опередила нас. Советские солдаты — те интересовались им, а мы, люди одной с ним нации… — Хильда не договорила и только махнула рукой.

Обе женщины снова пошли вдоль ограды. Берта стряхнула с плеча Хильды след ржавчины. Потом они молча расстались, и каждая думала об одном и том же: "Это мы недосмотрели за Хельбертом, мы потеряли его".

Постников, бесцельно побродив несколько часов по полям, вернулся к своему мотоциклу и, забыв проститься, уехал.

Юзефу Варшавскому тоже было не по себе. Десятки раз наведывался он в сторожку Иоганна и возвращался ни с чем. Больно было смотреть на ефрейтора, тщедушного и чернолицего, который выглядел теперь скорее жалким, чем мрачным. Он слонялся по селу, заглянул на гумно, где работали женщины, беспокойно искал чего-то и только под вечер, вернувшись в замок, наконец сказал Гарифу, что Марта, внучка Иоганна, этой ночью неожиданно исчезла из дому.

Он рассказал ему все. Он полюбил эту чужую девочку. Он уже так давно один, без семьи… И теперь уехать, не повидав Марту? Почему они прячут ее от него?

"Кто меня боится? И почему? Понимает ли его сержант?" — думал про себя Варшавский, взволнованно шагая по комнате флигеля. А ведь ему просто жалко сиротку. Хотелось бы, чтобы она смеялась и шалила, пока маленькая. Ведь она такая худенькая и серьезная. На личике ее уже морщинки. Да, да, тонкая паутина морщинок… Он это отлично разглядел.

Ефрейтор быстро ходил по комнате, избегая взгляда Гарифа. Немного погодя, так и не сказав вслух того, что сержанту не полагалось слышать, он продолжал:

— …Малютка все время болеет, — тут он дал волю своей мучительной тревоге. — Должен же кто-то заботиться о ребенке. Вот я и думал это. Но старый Иоганн избегает меня, не верит. Я хочу дать сигнал, товарищ сержант, Иоганн ходит в подземелье, часто ходит. Один раз я пошел за ним. Не можно сказать, что он опасный человек, и я на него не злой. Нет, то прошло. Но подземелье надо проверить. Ключи он никому не дает. Он что-то там прячет. Так… так я говорил, что теперь, когда уже скоро ехать, девочка пропала куда-то. Тут его рука, Гариф. И не только его! Сержант, знаете ту немку, мадам Блаумер? Говорят, бежала от фашистов, искала у нас защиты… То есть неправда! От нас она бежала, пся крев, только не вышло. Это я вам говорю. Она есть опасная женщина, товарищ Гариф! Она хочет нашей гибели. Так, вашей, моей, Григоре, всем — гибель! Вы остаетесь. Будьте осторожны, товарищ Гариф. Она что-то злое планует, а Григоре как слепой: любит ее дочку. Мадам Блаумер думает что-то злое, пусть товарищ сержант то знает.

— Ладно, Юзеф, ладно! — Асламов положил руку на плечо солдата. — Успокойся, товарищ. Когда же ты, наконец, успокоишься и бросишь эти вечные свои мысли… Начал бы новую жизнь. Ну их, этих немцев! Я понимаю, конечно, но ведь они тоже люди…

Юзеф покорно слушал. Кто же еще, кроме Гарифа, мог заставить Варшавского слушаться? И лишь после долгого молчания он вновь заговорил еле слышно, мягко и в то же время с тревогой.

— Кто знает, что теперь с Мартой?

Это был непривычно короткий осенний день. Углы комнаты уже тонули в сумраке. Вечерело.

Сержант не спускал глаз с Юзефа. Как всегда молча, но с глубоким волнением он слушал историю этого человека. Это был единственный его подчиненный, которому Асламов не в силах был строго приказывать. Больше того, он не смущался открыто брать его под защиту.

— Юзеф, что ты собираешься делать после демобилизации? — тихо спросил он, и это прозвучало естественным продолжением разговора. — Поедешь в Польшу?

Варшавский внезапно безмолвно остановился в темном углу.

— Не знаю, — глухо ответил он погодя. — От моего города ничего не осталось… — И через несколько минут добавил еще тише: — Никого у меня нет.

Раздался легкий стук в дверь, и на пороге показалась длинная фигура Иоганна:

— Herr Kommandant, Herr Kommandant! — воскликнул он, ища сержанта близорукими глазами.

— Здесь я, Иоганн! Хорошо, что ты пришел. Хотелось спросить тебя кое о чем.

Каждый из них и теперь, как обычно, говорил на своем языке.

— О Herr Kommandant! — обрадовался старик, найдя наконец того, кого искал. Он торжественно выпрямился и заговорил, прерывисто дыша, поясняя свои слова жестами.

— Все уезжают? Один вы остаетесь? Пойдемте со мной… вниз… в погреб… Вы тут старший, и я должен все показать. Настало время… да, настало…