— Тронулось, тронулось и здесь… Трансмиссия… — пробормотал он, поглядывая, словно с чувством признательности, на зубчатый кусок чугуна. Затем оглянулся и по боковой дорожке зашагал к зданию школы.

Издали он увидел директора, который, вобрав голову в плечи и не глядя по сторонам, поспешно направлялся в канцелярию. Впереди него, сбившись шумной сплоченной гурьбой, шли к мастерским ученики. Моломан хотел было уже вернуться в кузню, но непонятное ему самому побуждение заставило его войти в здание школы. Он подошел к двери с табличкой «Класс III–IV» и тихо, осторожно приоткрыл ее. Никого! Он переступил порог, машинально снял кепку и остановился.

— Школа… — прошептал он с благоговением, жадно окидывая взглядом доску, кафедру, географическую карту.

Моломан вздохнул и подошел поближе к партам. Только теперь он с удивлением обнаружил, что в глубине класса, за одной из парт сидел, уронив голову на руки, ученик. Моломан быстро подошел к нему.

— Доруца! — воскликнул он, обрадованный встречей. — Ты что сидишь здесь, братишка, один-одинешенек? Ведь все пошли на работу.

Доруца поднял на него побелевшее от злобы лицо с красными следами пальцев — так сильно сжимал он его руками. Узнав кузнеца, паренек окинул его печальным взглядом.

— Ух, вырвать бы ему этот чуб! — пробормотал он, продолжая думать о своем.

Моломан слушал его в недоумении. Доруца схватил кузнеца за руку:

— Холуй, цепной пес дирекции, этот Стурза!.. Понимаешь, что получается? Вот теперь и господин Хородни-чану не приходит больше на уроки, — добавил он с горечью. — Издеваются, бьют… — Доруца требовательно и строго глянул на Моломана. — Как они смеют бить учеников, дядя Георге?

Доброе смуглое лицо Моломана потемнело. Он потер узловатыми пальцами скулы, поросшие колючей щетиной. Стараясь не поддаваться охватившему его гневу, кузнец спокойно заговорил:

— Слушай, брат, хоть ты и «ученик», как пишется там у вас, но… — Моломан с трудом подбирал слова. — Но ты все-таки слесарь. Пролетарий. И все тут. Верно говорю? — спросил он строго. — Ведущая ось вертится? — Он осмотрелся и продолжал, понизив голос: — Значит, нужен приводной ремень, передача… для связи… Понимаешь, парень? А господина Хородничану ты еще узнаешь. Многое еще узнаешь. А сейчас, — заключил он решительным тоном, — сейчас иди на работу.

Кузнец посмотрел на Доруцу, словно испугавшись, что сказал слишком много. Парень ловил каждое слово. Лицо его горело.

— А знаешь, как сегодня Фретич отделал Фабиана? — спросил он кузнеца.

— А что такое сказал Фретич? — нахмурился тот.

— Ох, и отбрил он его! Но это что — слова! А ведь есть смельчаки. Знаем мы про них… Вот мы и пойдем прямехонько к директору в канцелярию и скажем ему: «Берегитесь! Товарищ Ваня на свободе!»

Моломан еще больше нахмурился.

— Откуда ты это взял? Что это за птица — товарищ Ваня? — спросил он сердито, радуясь про себя. Потом махнул рукой. — И главное, кому ты это собираешься говорить — директору!

— Знаем, знаем! — сказал Доруца, задорно улыбаясь. — Дядя Георге, а ты видел товарища Ваню? Как бы мне хотелось хоть одним глазком глянуть на него! Ведь он прячется только от полиции? Я рассказал бы ему про нашу школу…

— Ну, раз такое дело, — прервал его кузнец, — я тебе вот что скажу, парень: иди работай. Это раз. Говори потише, а еще лучше совсем прикуси язык. Это два. А для таких, как ты, существует комсомол. Это три. Понял?

— Понял, — прошептал Доруца, вытягиваясь в струнку.

— А теперь ступай. Да постарайся вечером найти себе какую-нибудь работу в кузнице и тащи с собой Фретича.

Кузнец ушел. А Доруца, взволнованный, перебирал в памяти каждое слово этого необычного разговора.

Моломана он знал как умелого кузнеца-сезонника. Его наняли потому, что он хорошо сваривал оси для повозок и мог выполнять другие выгодные заказы, в которых дирекция школы была заинтересована. Моломан не отличался грамотностью и стыдился этого. Он был преисполнен уважения и даже зависти к тем, кто сыпал техническими терминами, такими, что и не выговоришь. Ученики любили его за мастерство, за честность, за отеческое отношение к ним.

Теперь Доруца совсем по-новому увидел этого человека. Столько скрытой силы было в его словах! Он как-то сразу вырос в глазах юноши и в то же время стал еще роднее, ближе.

Потом Доруца вспомнил совет кузнеца: немедленно идти на работу.

— Где это ты запропал, черт возьми? — набросился на него брат. — Все пошли на работу, сейчас начнется перекличка, а он куда-то закопался, как крот! Подумал бы о матери!

Федораш, по обыкновению, принялся отчитывать брата, но на этот раз Яков прервал его, улыбаясь:

— Думаю, думаю… это ты говоришь, как крот!

Он рассеянно оглядел двор. Там в опорках на босу ногу стоял кузнец Моломан. Тихо насвистывая, он наполнял ковш свежим песком.

Шумное шествие было коротким — от класса до дверей мастерских. Переступив порог, гурьба подростков рассыпалась. Молча ученики занимали свои рабочие места.

Длинное, полутемное помещение слесарной мастерской. Заплатанные осколками стекла или плотно заткнутые пучками соломы окна, облупившийся и закопченный потолок.

Здесь и кузница: пузатые мехи, хрипящие, как испорченная волынка, наковальня, неведомо каким чудом расколотая, с коническим острым концом, который как будто норовит тебя кольнуть.

Рядом — автогенная сварка; нестерпимое зловоние карбида, копоть. Дым ест глаза, душит кашель. Этот угол всего ненавистнее ребятам.

Даже весенний ветерок, проникающий сюда сквозь щели в дверях, отдает сыростью, холодом и пронизывает до костей.

Но кто думает здесь об ученике? Какие у него права? Захочет дирекция — и выбросит тебя из школы, оставит без хлеба и крова. На ее стороне и мастера, и учителя — все. Захочет директор — и не будет у тебя книжки подмастерья. Нанимайся тогда снова в ученики к хозяйчику!

Пенишора, который только успел вынуть долото из ящика с инструментами, застыл в задумчивости. Горовиц с головой ушел в размышления над каким-то механизмом собственного изобретения. Остальные топтались без дела около строгального станка, подле мехов или стояли, опершись на верстаки. Лишь кое-где слышался монотонный скрежет напильника, грызущего железо.

Вошел надзиратель. Все бросились по местам. Стурза прошелся по мастерской. Убедившись, что ребята работают, он все-таки старался уловить что-то в выражении их лиц, вынюхать что-нибудь.

Около горна остался только Моломан со своими помощниками. Захрипели мехи. Завизжал затупившийся резец станка. Но все это продолжалось ровно столько времени, сколько Стурза находился в мастерской. После ухода надзирателя все приняло прежний вид. Одни снова сбились у горна, другие остались на своих местах, но работать перестали.

Заплатанные стекла окон все больше темнели. На дворе еще были сумерки, а в мастерской уже горели два мигающих подслеповатых фонаря, бессильные разогнать тени из углов.

Пора бы уж колоколу звонить на ужин, но он почему-то молчал.

Только двое учеников были по-настоящему заняты своей работой: Валентин Дудэу — «маменькин сынок» и маленький Федораш Доруца. Верзила Дудэу так налегал на инструмент, что опилки летели во все стороны. Федорашу тиски приходились по плечо. И хоть напильник его еле царапал металл, малыш работал без устали, напрягая все силы.

Такими и предстали они пред взором директора: один — крупный, плечистый, другой — слабый и щуплый, оба старательно выполняли его приказ.

Директор помедлил на пороге слесарной, испытующе вглядываясь в полутьму, где мельтешили какие-то тени, а затем неслышно двинулся по проходу в глубь здания. По узкой винтовой лестнице он поднялся в мастерскую жестянщиков.

Здесь «господствовал» Урсэкие. Старший среди ребят, он и ростом был выше их всех. Но главное его преимущество перед остальными товарищами было в том, что он пользовался доверием старого мастера-жестянщика Цэрнэ. Сгорбленный, морщинистый, с землистыми впалыми щеками, с седыми прокуренными усами, с вечным окурком в зубах, Цэрнэ, казалось, всегда плавал в желтоватых клубах дыма.