— Вставай, мой дорогой, держись крепче на ногах, — сказала она тихо, чтобы услышал один Фриц; остальные женщины, отвернувшись, утирали глаза платочками.

Иоганн Ай подбежал, видимо желая помочь. Но он только смешно и нелепо топтался, то и дело ощупывая брезентовый фартук кузнеца. Похоже было, что Иоганн хотел бы пошарить в большом кармане, нашитом посредине фартука для складного метра или карандаша.

Вялая, словно бескостная, рука больного лежала на шее Берты. Поддерживая его за пояс, женщина медленно прошла к двери, с трудом перебралась через высокий порог вместе с кузнецом и старым Иоганном.

Остальные тоже высыпали на улицу. Солдаты опять хотели было помочь, но Берта, застенчиво извиняясь, попросила оставить ее одну с больным. Она повела его в гору, к замку, в сопровождении одного Иоганна. Она шла все медленнее, потому что старый немец не столько помогал, сколько мешал ей, путаясь под ногами.

— Да, это городская дама… — беспрестанно бормотал он, — она его довела…

— Иоганн! — не выдержала наконец женщина, чувствуя, что за ними следят из долины сочувствующие взгляды людей, — уймись же, старина; что ты все цепляешься за этот фартук? Что ты бормочешь?

— Револьвер! — с досадой бормотал старик. — Куда он девался?

Заметив удивленный взгляд Берты, он хотел что-то шепнуть ей на ухо, но она перебила его.

— А ну-ка, помоги мне взвалить его на спину, — сказала она, тяжело дыша и следя уголком глаза за людьми в низине. — Вот так… Повыше… Так!

По мере того как согнувшаяся женщина, несшая на спине Хельберта, поднималась все выше в гору, стоящим у кузни казалось, что он все вырастает. Похожее на бревно тело Фрица, вялые, беспомощно раскинутые руки, вырисовывались на светлом фоне зари, словно крест. Тяжкий крест…

И на этот раз капитан Постников приехал в село неожиданно. Только теперь это произошло ранним утром.

Он еще издали дал сигнал, затем затормозил мотоцикл у ворот замка, соскочил с него и быстро пошел во двор.

— Строиться! — крикнул он "бате", чистившему сапоги на крыльце. — Сержанта Асламова ко мне!

Но всех уже поднял сигнал мотоцикла, и пятеро солдат стояли перед офицером.

— Направо равняйсь! — приказал сержант и начал рапортовать. — Товарищ капитан! "Личный состав команды…

Постников прервал его. Было очевидно, что офицер чем-то взволнован. Сначала он крикнул совсем не по-военному:

— Краюшкин! Видишь ли, брат… товарищ. — Но тут же, торжественно подойдя к строю, он заговорил официально. — Солдат Краюшкин Василий Александрович, участник Великой Отечественной войны, награжден медалью "За победу над Германией". Поздравляю вас, товарищ Краюшкин!

Краюшкин побелел как мел, понимая и чувствуя всю значительность этой минуты. Стоя навытяжку, словно подставлял грудь не только для медали, но и для чего-то невидимого, что не вмещалось в солдатском сердце, он тихо ответил:

— Служу Советскому Союзу…

Капитан прикрепил медаль к его гимнастерке. Маленький Гарнизон застыл на месте. Кто знает, сколько бы длилось это торжественное молчание, если бы капитан не подал команду "Вольно!".

Тут же "батя" поспешно достал колодку с орденами и медалями, которую до сих пор хранил в кармане, и прикрепил ее к гимнастерке. Давно дожидался он этой минуты! И словно желая доказать храбрость своих товарищей, стал доставать из их нагрудных карманов боевые награды.

— Можно? — обратился он, наконец, к сержанту и, не дождавшись разрешения, вытащил из его правого кармана оба ордена Славы, прикрепленные к одной колодке. Потом протянул руку к другому карману гимнастерки, но Гариф легонько отвел ее.

Все присутствующие поняли сразу промах "бати", понял его и сам Кондратенко: в левом кармане сержант хранил партийный билет. Но это маленькое происшествие ничуть не уменьшило радости и волнения солдат.

Немки, собравшиеся на "плацу" в ожидании выезда в поле на работу, недоуменно следили издали за тем, что делалось у солдат. Сначала офицер отдал честь солдату, потом все засверкали орденами и принялись поочередно обнимать и целовать молоденького солдата.

— Может, он стал их старшим, — шепнула Эльза Фишер, не отрывая взгляда от военных. Она следила за ними, стоя на крыльце столовой.

— Какой же он старший, когда у него погоны простого солдата? — спросил другой женский голос.

— У русских все возможно, — коротко ответила Эльза. — Ну, пошли же!

И новый тон, и то, как она стояла, подбоченясь, и весь ее вид — все говорило, что ей нельзя прекословить и что она вообще не намерена болтать попусту. Застегнув последнюю пуговицу жакета, она спустилась с лестницы и пошла к веренице фур. Женщины молча потянулись за ней.

А солдаты?

Солдаты, между тем, получили приказ собираться в дорогу. Завтра, в это же время, им предстояло навсегда покинуть Клиберсфельд. Да, капитан показал им долгожданный приказ о демобилизации.

Кондратенко, Бутнару и Краюшкину нужно выполнить кое-какие формальности в штабе батальона, получить полагающееся на дорогу и — по домам!

Юзеф Варшавский мог теперь вернуться в Польшу — родина его была освобождена от фашистской оккупации. Но для этого в отличие от остальных он должен был еще задержаться в штабе части.

Сержант Асламов, с которым Постников уже успел поговорить наедине, был единственным, кто оставался на месте. Ему было приказано передать населению деревни инвентарь и все имущество, бывшее до этих пор в распоряжении солдат. Но дело было не только в этом. Ребята узнали, что командир полка предложил Гарифу остаться на сверхсрочной службе. Асламов ни минуты не раздумывал — он остается в армии.

Отдав приказания, капитан не уехал, как все ожидали. Сразу после разговора с Гарифом он отправился один бродить усталым шагом по обширному саду замка, примыкавшему к полю. Никто не решился сопровождать его.

Солдаты окружили Гарифа.

— М-да, — вздохнул Онуфрий, сочувствующе глядя на сержанта. — Це дило не легкое. Вставай по команде, ложись по команде. Завтрак, обед, ужин — все по команде… Нелегкое це дило носить военную хворму, та ще усю жизнь… Це я добре знаю!

— Верно, — задумчиво добавил Бутнару. — Ведь каждый из нас мечтал, когда кончится война, сбросить с плеч солдатскую снасть, расстегнуть пояс, воротник, разуться и пуститься куда глаза глядят, в степь…

Григоре застенчиво взглянул на своих друзей.

— Вам, может быть, мои слова покажутся смешными… Или странными… Но мне на фронте часто хотелось походить босиком, как в детстве…

— Может, оттого, что ты ходил в этих немецких сапогах с узкими носами, которые потом достались Кондратенко? — заметил сержант, притворяясь серьезным.

Все расхохотались.

— Эх, выпить бы топленого молочка, хлопцы, прямо из глечика, — быстро возобновил разговор Онуфрий, словно и не расслышав слов сержанта. — Попробовать борща, що сварен в горшке, а не в котле. И чтоб этот горшок булькал бы в печке.

— Да бросьте вы! — перебил его Вася Краюшкин. — Все это ерунда! Не станешь ты, Гриша, теперь босиком прыгать по холмам, не до того будет; и тебе тоже, не в обиду будь сказано, товарищ Кондратенко, не придется снимать сало с борща. Вы так говорите просто потому, что хочется домой. Вот и все. Помните это письмецо мужа Берты… Столько работы, столько трудностей там. Тяжело в такое время оставаться вдали… Когда хочешь и свое плечо подставить… А тут — служи на чужбине!

Слушая его, Гариф мельком взглянул на Юзефа, молча стоявшего рядом, и мягко, но довольно решительно проговорил:

— Хватит, ребята. Пошли лучше запрягать коней… Завтра уже придется женщинам делать это самим.

Солдаты с особой готовностью кинулись исполнять приказание.

Женщины, сторонясь, следили за их быстрыми движениями, хотя видно было, что уступают они скорее из вежливости. Они и сами могли бы выполнить эту не бог весть какую сложную работу; известно было, что попытка Иоганна — одного из немногих оставшихся в селе мужчин — взять на себя руководство не увенчалась успехом. Женщины, как дети, делающие первые шаги в жизни, хотели все совершить своими руками.