Хельберт опустил молот. Он спокойно взглянул на фрау Блаумер, остановил недоумевающий взгляд на девушке, стоявшей у двери, потом, словно про себя, ответил на приветствие. Видно было, что он все знает наперед и никакой поступок этой женщины не застанет его врасплох. Только приход девушки в кузню, видимо, озадачил его. И Хельберт стал еще усерднее и сосредоточеннее бить молотом. По тому, как он держался, видно было, что опасения, которые вызывала в нем прежде эта женщина с энергичным лицом, дело прошлое и он не боится ее. Теперь уж у него ничто из рук не выпадет — ни рубанок, ни молот. Он будет работать, пока жив. Ничего он не требует от жизни, кроме права трудиться, трудиться изо всех сил. Так он воздвигнет непроницаемую стену, сквозь которую не пробьется из прошлого ни один звук. Не пробьется, все заглохнет навсегда… навсегда…
— Дороги раскисли, уважаемая фрау! Настала дождливая осень, — проговорил вдруг Хельберт, слегка опираясь на рукоятку молота. — Хлеб сложен в поле, вся работа там еще. Видите ли, крестьянин недаром считает, что урожай собран только тогда, когда он лежит у него в амбаре. Вот и нужны подковы, уважаемая фрау…
Взгляд кузнеца скользнул к двери, потом на улицу через голову девушки, которая стояла на пороге, несколько успокоенная услышанным разговором.
Хельберт постоял, потупившись, изредка ударяя молотом по наковальне в ритме внутренней, слышной ему одному мелодии, потом продолжал:
— И эти плуги, что валяются у стены, тоже надо починить. Кончить бы вовремя пахать и посеять озимые… Работы хватает, жаловаться не на что, уважаемая фрау. Потом придется еще перетянуть шины на колесах, заменить несколько осей, кое-где — втулки.
Хельберт вдруг замолчал, потом опять начал постукивать молотом, по уже в новом ритме, и тихо прибавил, словно для одного себя:
— Хочешь не хочешь, а две фуры придется к зиме заново отремонтировать.
При этих словах фрау Блаумер кинула быстрый взгляд на дочь, затем крадучись, словно почуяв добычу, подошла к кузнецу.
— Не спешите, любезнейший, с этими фурами, — тихо, но раздельно проговорила она, окидывая взглядом кузню. — Ничего этого не будет. Вы слышите? Не будет!
Женщина отступила, словно для того, чтобы лучше разглядеть его, и окинула взглядом с головы до ног.
— Вы не для того явились на свет, чтобы чинить фуры. Да, молодой человек, вы перепутали. Вы должны строить виселицы. Вас для этого послали сюда, и вы будете делать ЭТО, а не ковать подковы!
Кристль вздрогнула. Несколько мгновений она растерянно переминалась у двери, не зная, что делать, потом в отчаянии переступила через порог и выбежала наружу.
— Кристль, назад! — приказала почти мужским голосом фрау Блаумер.
Она сделала несколько шагов к двери, глядя пустыми глазами на улицу, и, внезапно обернувшись, стала перед кузнецом.
Фриц бросил готовую подкову в кучу, вытащил клещами из пасти горна новый кусок раскаленного докрасна железа и начал оттягивать его на ребре наковальни.
— Вы не будете ковать подковы, молодой человек, — крикнула фрау Блаумер, неожиданно вцепившись в его руку. — У вас иная миссия в Клиберсфельде, я это хорошо знаю, и вы не будете ковать подковы. — Хотя она говорила громко, казалось, что она не разжимает зубов.
Хельберт сделал усилие, пытаясь вырвать у нее свою руку.
"Что она, не видит, что железо стынет? Не знает, что ли, как туго с углем?"
Но он не успел еще и разу ударить молотом, как фрау Блаумер опять крепко схватила его за руку.
— Ты не будешь делать подковы! — прохрипела она с угрозой.
Но Фриц, хотя и расслышал смутно в ее словах что-то очень зловещее, даже страшное, сохранил присутствие духа.
"На ту сторону, — думал он спокойно, — ей никогда не Попасть". И внезапным движением он отстранил ее от наковальни. "Главное вот это: чтобы она была подальше от его наковальни".
— Вон из кузни! Вон, слышишь! Вон… — прошипел он сквозь зубы, хватая ее дрожащими пальцами за локоть.
Фрау Блаумер очутилась на улице. Вход в кузню загородил кузнец в брезентовом фартуке с небритым, обожженным лицом и большими мозолистыми руками. Это и злило ее больше всего.
— Ах, вот как? Ну ладно же, негодяй! — прошептала она, задыхаясь. — Эти руки делали не только подковы да сундучки… Нам тоже кое-что известно…
Казалось, однако, что Фриц не слышит ее слов. Он напряженно глядел вдоль улицы, по которой приближалась к кузне стройная женская фигура.
Кузнец вздрогнул, вытянул шею, чтобы лучше разглядеть. Сильная дрожь сотрясала его с ног до головы.
"Седая голова… Да… это она…"
На шее женщины он заметил крестик на красном шнурочке… Издалека разглядел…
"Да, это она!.. Крестик!"
Фриц хлопнул себя ладонью по бровям и несколько секунд сильно прижимал ладонь к глазам, чтобы остановить жужжание, это дьявольское, внезапно начавшееся гудение. Но, когда он отнял ладони от глаз, ему показалось, что в ноздри ударил соленый запах моря…
…Утро на острове. Седая девушка приближается к нему. Это, кажется, немка заключенная… Она тоже идет вдоль берега, как и он… Оттуда, где до самого рассвета, два часа подряд, слышался лишь глухой всплеск воды, заглатывавшей людей… людей…
— Guten Morgen, Fraulein! — крикнул как можно громче Хельберт, но не услышал своего голоса.
— Эх! — его пронизала жалость к самому себе. — Что случилось с голосом? Вот если бы те, другие голоса, могли заглохнуть… Чего бы он ни отдал за это… Но нет, она не ответила даже на приветствие, она не простит его…
Внезапно, словно прорвав невидимое препятствие, в ушах его зазвучал жуткий, оглушительный гул, заставивший его забыть все… Гул и соленый запах моря…
Когда Фриц снова отнял ладони от глаз, он опять увидел на шее женщины красный шнурок и желтый медный крестик; они были тут, прямо перед глазами.
Окинув блуждающим, полным ужаса взглядом кузню, он издал унылый, жалобный вой, протяжный вой загнанного зверя.
Фрау Блаумер незаметно скользнула вдоль стены и осторожно перешла улицу, а Хельберт рванулся назад, к наковальне.
По взглядам и всем его движениям видно было, что он тянется к горну и мехам, что он в отчаянии спешит схватить, поймать там что-то, ускользнувшее из рук, из памяти или из глаз, связать тонкую нить, порвавшуюся где-то посредине… Но это ему не удавалось, и звериный вой постепенно стихал, превращаясь в бессильное, скулящее рычание. Он наткнулся на большие тиски, привинченные к верстаку в углу, и повис на них, беспомощно уронив плечи и голову.
Наконец он смолк.
Искаженное гримасой лицо понемногу разгладилось; обросший черной щетиной, с глазами, в которых, казалось, навсегда застыл ужас, он был снова таким, каким его несколько месяцев назад вытащил сержант со дна траншеи, окружавшей замок.
Между тем его страшный вой поднял всех на ноги. Солдаты и жители деревни спешили к месту происшествия. Хильда Кнаппе, находившаяся ближе всех к кузне, первая вошла в нее. Она встревоженно взглянула на мастера, о котором слышала столько хорошего, но видела до сих пор только мельком. Хельберт смотрел на нее невидящим взглядом, словно совсем уже не замечал ни ее, ни крестика на ее шее.
— Что случилось, товарищ? — озабоченно спросила она, прислоняя голову Хельберта к стене.
Он не отвечал.
И только когда фрейлейн, привыкшая к неукоснительному порядку, подняла с полу молот и положила его на наковальню, Фриц слабо заскулил дрожащим голосом, словно озябший щенок. В глазах его зажегся слабый огонек сознания и тут же погас.
Кузня наполнилась людьми.
Но и при появлении Васи Краюшкина, Бутнару и Гарифа Асламова мастер продолжал бессмысленно глядеть в одну точку. Ни у кого не осталось сомнения в том, что Фриц Хельберт лишился рассудка.
Последней, как всегда, бегом, явилась Берта Флакс. Бывшая повариха уже обо всем знала.
Она вежливо отстранила солдат, сгрудившихся вокруг больного, и протянула кузнецу свою крупную руку.
