— М-да, — согласился старик.
Не отпуская от себя Марту, фрау Блаумер встала. Отняв властным движением рубашонку у старика, она уселась на чурбан и, как будто пряча девочку от чужого взгляда, который может проникнуть через дверь, начала быстро одевать ее.
Иоганн, часто мигая, следил за движениями женщины.
— Что еще рассказывает Хельберт? — как будто невзначай спросила фрау из-за узкой Мартиной спинки. — Что он теперь еще говорит?
Иоганн, пораженный, вздрогнул.
— Гм, да… Хельберт, м-да… — бормотал он, теряясь все больше перед гостьей, неожиданно нагрянувшей в его дом. — Он в самом деле… Но теперь…
Фрау подняла глаза из-за плеча девочки и пристально взглянула на старика.
— А теперь… теперь что он делает? — настойчиво допытывалась она.
— Теперь он работает в кузне, — быстро объяснил старик, стараясь задобрить женщину.
— Как так работает? — крикнула фрау Блаумер.
Марта испуганно шарахнулась и быстро подбежала к деду.
— Я спрашиваю, что он там мастерит? — раздался повелительный голос женщины. Не получив ответа, она прибавила. — Сундучки, лемехи, подковы?..
— Да, — еле слышно ответил Иоганн, не понимая еще причины гнева благородной дамы. Ведь Хельберт работает и, кажется, бросил думать о всяких глупостях.
И замолчал, охваченный подозрением…
Фрау Блаумер больше ничего не спросила у старика, а тот снова замкнулся в себе и забормотал что-то, не глядя на нее.
Больше она ничего не добилась, но и этого было достаточно. Теперь она хорошо знала, что ей делать. Однажды, держа в руках для отвода глаз какую-то железку, фрау Блаумер перешагнула порог кузни Хель-берта.
— Grüss Gott, mein Schmied![51] Не найдется ли у вас немного смолы? Мне нужно… — крикнула она во весь голос, стараясь перекричать оглушительный звон молотка и пристально глядя на кузнеца.
Фриц, нагнувшись, словно в глубоком поклоне, над наковальней, выравнивал раскаленный лемех. Услышав слова женщины, кузнец тотчас бросил работу и выпрямился.
— Мне нужна смола… Я тоже хочу кое-что написать… на стене… а то уже забыли… — тихо, еле слышно прибавила она.
Глаза Хельберта сверкнули: но он тут же по-прежнему сгорбился в поклоне над наковальней и куском железа. Руки его двигались с такой ловкостью и даже изяществом, что каждый удар молота, казалось, ласкал потемневшее, уже остывающее железо.
Но фрау Блаумер не оставляла мастера в покое. Она сразу поняла, что не промахнулась. Хельберт был именно таким человеком, какого она так долго искала. Это значило очень много. Притом он днюет и ночует в замке, где можно раздобыть и оружие. И ведь он мужчина.
Какие она совершала подвиги до сих пор? Беседовала с деревенскими женщинами, болтала — и все. Она должна совершить нечто более значительное. Такое, чтобы одним ударом покончить со всеми: и с узкоглазым татарином, и чернолицым, безмолвным, как могила, евреем, со всеми этими солдатами с красными звездочками на фуражках… И с этой седой ведьмой, что вернулась из лагеря… Предательница! За одни разговоры, которые она ведет с людьми в деревне, ее следовало бы расстрелять первой. Немецкая коммунистка! Ходит с высоко поднятой головой, чернит память фюрера. И подлую кухарку, Берту Флакс… Кающаяся грешница! "Нужно искупить содеянное нашими в России!" Ничего, ты скоро получишь искупление, голубушка…
— Мы должны совершить что-то небывалое, чтобы уничтожить все, — проговорила она, подходя к наковальне. — Понимаете, призыв, начертанный вами на стене, молодой человек, еще ничего не значит. Этого мало. Чрезвычайно мало.
Хельберт продолжал работать. Фрау Блаумер, уверенная, что его молчание не может длиться долго, завороженно следила за тем, как железо выгибалось под ударами молота. Стараясь разгадать непонятное усердие кузнеца, вглядываясь в его тонкое лицо, она вдруг заметила, как на его сухом лбу выступили мелкие капельки пота. Быстрым, мягким движением женщина схватила Хельберта за руку.
В кузне стало тихо.
— Вы давно стали кузнецом? Скажите, с каких пор вы… кузнец и… — она нарочно медлила, как медлит игрок, прежде чем бросит козырь, — скажите, кто вас послал в Клиберсфельд? Не сам ли барон?
Хельберт и на этот раз не ответил ей. Он только закрыл глаза. Молоток упал на землю, а освободившуюся руку бывший унтер-офицер поднес к глазам. Некоторое время он плотно прижимал руку к векам… потом опустил ее… И снова открыл глаза. Женщина испуганно отшатнулась, боясь глядеть в его бледное, искаженное, почти неузнаваемое лицо.
Хельберт глубоко вздохнул, вытер фартуком пот, струившийся по лицу, и пошел к двери. Он с трудом перешагнул порог кузницы, волоча ноги, словно тяжелобольной, и исчез.
Женщина тоже стремительно вышла и перебежала на противоположную сторону улицы.
Хотя этот человек не произнес ни слова, фрау Блаумер была вполне довольна встречей. Она была убеждена, что напала на важную птицу. Правда, птица эта упорх-нула, но ничего: далеко не улетит! Фрау Блаумер ясно видела: крыло у птицы перебито. Она сама только что перебила ей крыло.
А Хельберт? Правда ли, что он опустил крылья, что она нанесла ему такой чувствительный удар? Конечно, нет.
Фриц потерял все, что имел, ничего не знал о своем семействе, потерял постепенно доверие ко всем людям, не знал больше ничего святого и, что гораздо хуже, чувствовал полное отвращение к себе самому. Его терзали угрызения совести, кошмары. Он не мог больше мысленно возвращаться на тот балтийский остров, где его душил соленый морской воздух и преследовали видения.
Сначала он принялся мастерить сундуки, чтобы скрыть свою роль посланца барона фон Клибера, переложил стог сена, чтобы завладеть драгоценностями барона, стал столяром, сапожником, кузнецом, лишь бы выполнить в конце концов задание и перевезти драгоценности в город, в заранее условленное место. Но незаметно для самого себя он начал работать с тем же упоением, что и в прежние годы; и шарканье рубанка, удары молотка заглушали глухой гул крематория и всплески моря, заглушали страшные голоса, которые вспоминались порою… Наработавшись от зари до зари, он засыпал мертвым сном. Его успокаивал шорох стружки под рубанком, стук сапожных колодок, потрескивание искр в горне… Он начинал забывать, что цель его труда вовсе не эти выструганные добела рамы и двери, прибитые подметки, оси и подковы, которые он отковал.
Труд возвращал ему молодость, радость отдыха, которой он не испытывал столько лет, сладковато-горький дым трубки Шнобля… От Шнобля по непонятной ассоциации мысли Фрица всегда переходили к Онуфрию Кондратенко. Ведь старого солдата отличало от Шнобля то полное доверие, которое он оказывал Фрицу. Это доверие передалось и остальным. Теперь уже не только Онуфрий, но все солдаты называли его Фридрихом. Считали его своим. В работе он почти не отличался от них.
Они так сблизились, что он начинал постигать суровую и мечтательную радость солдатской жизни. Что его отделяло от Бутнару, от Краюшкина, от остальных? Он считал, что только обман. Они дарили ему свое доверие, а он их обманывает. Обманывает день за днем, час за часом. Даже ночью, когда спит. Обманывает каждой новой подковой, каждым ударом молота… Правда, о драгоценностях фон Клибера он давно забыл, забыл и о надписи на стене замка.
Он зарыл маленький револьвер на дне заросшей бурьяном траншеи, окружавшей замок. Теперь он не просто спрятал его, как в тот вечер, когда Юзеф задержал Хельберта в этой траншее. Он избавился от оружия. Но он скрывал свою службу на острове… Нет! Он будет работать рубанком и молотом, так чтобы гудение крематория никогда не доносилось до него. Никогда! И если не донесется, значит, его и не было. Чего бы он не отдал за это!
Но с первым же посещением госпожи Блаумер вернулось и гудение. Не от страха перед ней. Ее присутствие и назойливые расспросы напомнили ему об острове. Страх, что он никогда не сможет зачеркнуть прожитое там время, что ничто в мире не сможет заглушить это гудение, с новой силой овладел его душой.
