— Эх, хлопче! — оживился Кондратенко и, соскочив с койки, тронул Григоре рукой за плечо. — Солдатская любовь, братику, как летняя ночь, короткая. Тает, как тот дым после выстрела. Много у солдата дорог на войне, коли станет он у каждой криницы сердце оставлять — что тогда будет? Эге ж, молодое сердце скоро заживет — и следа не найдешь. Потерпи трошки и побачишь, Грицько, от той любови только память останется… Так, друже! А ты ж хлопец молодой!

"Батя" только теперь прикурил и удобно уселся на свое прежнее место.

— Была, скажу тебе, хлопче, в семнадцатом году история со мною, — начал он своим мягким голосом, окутываясь густым облаком табачного дыма. — И сдается, тоже в горной местности то случилось, только где — точно не помню. На ту пору перемешались все чисто народы: и австрияки там, и чехи, и всякие другие нации. Только имя той полячки, чи то чешки я добре помню, бо никогда такого не чув. Хелена! А я на ту пору был, як кажуть, трошки моложе.

Кондратенко лукаво и гордо покрутил кончик уса.

— Эхе-хе! Солдатская любовь!

Григоре тяжело уронил голову на руки. На что ему советы этого болтливого и. пустого старика?

— Она балакала, бедная, что-то на своем языке, — продолжал Онуфрий, вспоминая пережитое двадцать пять лет назад, — а я из десятка насилу одно слово понимал. Больше руками объяснялись. Голубонька моя только в очи мне глядела. А очи у нее, веришь, такие были, что она ими, как словами, все сказать могла. До сих пор не могу понять, какого они были цвета — сдается, все время менялись. А как с них слезы покатились, когда она побачила, шо я уже шинель беру, винтовку, снимаю со стены ранец… Так и бачу эти ее очи… Эх!..

Кондратенко неслышными шагами подошел к окну и оперся локтями о подоконник.

— Ну, ладно, баде, — воскликнул с горечью Бутнару, — но я-то люблю ее по-настоящему. Что ты мне твердишь про солдатскую любовь? Мне Кристина нужна на родине, в родном доме. На всю жизнь нужна, понимаешь? На всю жизнь. Не все же солдаты одинаковы, товарищ Кондратенко. Послушать только — "молодое сердце заживает"… "солдатская любовь"… А если не заживет, тогда что?

Молодой солдат поднял горячие, полные мужественного негодования глаза, ожидая ответа старого солдата.

Но Онуфрий по-прежнему молчал, опершись на подоконник.

Сумерки наполнили комнату.

— Как же тогда? — спросил еще настойчивее Григоре. Он подошел к Онуфрию и, заглянув ему в лицо, остановился пораженный. Кондратенко тоскливо смотрел куда-то вдаль, рассеянно пощипывая усы. Глаза его были влажны и, казалось, кроме того далекого образа, в который мысленно вглядывался он, ничего больше не видели.

— Баде Онуфрий! — невольно прошептал Григоре. Но, не получив и на этот раз ответа, повернулся и на цыпочках вышел из комнаты.

Если бы Григоре заметил волнение Кристль при упоминании имени Фрица Хельберта, он, возможно, нащупал бы невидимую нить, которую вила фрау Блаумер, и ему удалось бы даже распутать ее. Тем более, что девушка сама порывалась сказать ему что-то.

"О, этот Фриц", — начала она тогда и, запнувшись, перевела разговор на другое.

Что же заставило Кристль поколебаться и промолчать про Хельберта? Та же тревога, тот же страх — как бы не рассердить Григоре, не потерять его…

Ведь эта невидимая нить вела прежде всего к матери Кристль. Очутившись вдруг в новом мире, совершенно отличном от данцигского общества, фрау Блаумер усмотрела в нем нечто странное, непонятное, зловещее, нечто такое, что со временем могло привести ее к гибели. И она собрала все силы, чтобы во всеоружии встретить превратности судьбы. Это напряжение воли помогло ей свыкнуться с нуждой, сделаться энергичной и упорной. Она ясно представляла себе нависшую угрозу; постепенно эта женщина, не знавшая прежде других забот, кроме выбора туалетов, исполнилась воинственного духа.

С кем же она воевала? Госпожа Блаумер чувствовала всей душой, что, препятствуя происходящим в Клиберс-фельде странным, на ее взгляд, изменениям, она помогала воскресить ту прежнюю, данцигскую жизнь. Она еще не могла четко определить, в чем состояли эти изменения, но физически, инстинктом ощущала их.

Так же — ощупью — натолкнулась она и на Фрица Хельберта. Некоторое время фрау Блаумер не решалась заговорить с ним; глядя на его большие рабочие руки, она не могла разобраться, с кем имеет дело. Озадачивали ее сундучки, оси и даже отремонтированная обувь — все, что выходило из рук Фрица. Она следила за ним, пыталась разговориться. Но Фриц молчал, день и ночь помышляя только о работе. И все же он был единственным в деревне немцем, способным носить оружие. Что ему тут понадобилось? Женщина попыталась выведать что-нибудь у Иоганна. При первом разговоре старик, пряча глаза, пробормотал в ответ что-то невнятное.

Тогда она потребовала от Кристль, чтоб та нашла пути к Хельберту:

— Он нужен нам. Только он здесь может носить оружие.

Кристль выслушала ее со страхом.

— Нет! — крикнула она. — Нет! — и убежала.

После этого у фрау Блаумер остался один выход.

Иоганн жил во дворе замка. Все было у него на виду. Хоть он и близорук, но мог же хоть что-нибудь заметить…

Как-то после полудня, когда все были в поле, мять Кристль появилась у сторожки немца. Она была исполнена решимости поговорить напрямик с этим бывшим верным слугой барона. Но, открыв дверь и окинув взглядом убранство жилья, она застыла на пороге, не решаясь перешагнуть его.

В ближнем углу был свален всякий хлам: бидон с засохшей, растрескавшейся серебристой краской, растрепанная кисть с высохшей на ней известкой; тут и там валялись похожие на головки палиц костыли, из тех, что торчали в ограде, окружавшей замок. Рядом стояли какие-то лепные украшения, расположенные когда-то в определенном порядке; гипсовый обломок, очевидно, от вазы валялся тут же в углу. Над ним висели на стене забытые садовые ножницы.

В том же углу, возвышаясь над всем, стояла лицевой стороной к стене толстая мраморная плита. Что на ней высечено, не было видно, но фрау Блаумер догадалась, что это, вероятно, герб баронов фон Клиберов. Тоска сдавила ей сердце.

Все это зрелище вызвало в ее воображении образ открытой, неперевязанной раны.

А вот и старик Иоганн. Равнодушный и хмурый, сидит он на чурбане возле окна, где посветлее, и тупо тычет иголкой в какую-то тряпку, разложенную на коленях.

Стоит ли ей сразу откровенно заговорить с этим человеком, усомнилась она вдруг. Может быть, это неосторожно с ее стороны?

Фрау Блаумер переступила наконец порог и, улыбаясь, подошла к старику.

— Что за моментальный ремонт, герр Иоганн? — осведомилась она, проворно опускаясь на корточки возле него.

— Внучкина рубашка, — пробормотал немец, неуверенно оглядываясь. — Марта, где ты, Марта? — озабоченно позвал он вдруг.

— Бог мой, да разве во всей этой деревне не найдется христианской руки, чтобы выполнить эту работу? Дайте, пожалуйста, рубашонку, шитье — не мужское дело. Это для Марты?

Но старик как будто не слышал ее слов. Он еще ниже склонил голову к коленям, разгладил заплату, положенную на рубашку.

Марта, услышав зов, появилась в дверях, хотела было кинуться к деду, по, заметив чужую женщину, остановилась посреди комнаты.

Фрау Блаумер тихо позвала ее с непритворной лаской в голосе.

— Подойди же, Марта, что ты стала? Подойди.

Девочка сделала несколько медленных шажков по направлению к дедушке, серьезно, по-взрослому разглядывая незнакомку.

— Иди же, что ты стоишь, Марта!

Нерешительно ступая, девочка подошла наконец к протянутым рукам деда.

Фрау молча смотрела на нее.

— Дитя военных лет, — вздохнув, глухо сказала она. — О боже мой!

Иоганн поднялся, уступил ей место, а сам оперся о спинку стула.

— Ни отца, ни матери. Как травинка в поле, — продолжала фрау, ставя Марту прямо перед собой. — Вот как живут теперь в нашей Германии, герр Иоганн.