Я хотел сделать им сюрприз, поэтому заранее не предупредил о своем приезде. А день в середине зимы долго ли тянется? Вылез я после обеда из вагона, покуда добрел заснеженными пригорками, солнце уж багровым стало.

Поднялся я на последний холмик, остановился дух перевести и вздрогнул: горит! Дядина избенка горит!

Какое счастье — я ошибся! Вот радость-то! Это не огонь, это солнце отражается в окнах!

На дворе оттепель, окошки оттаяли, я вижу чье-то лицо… Наверное, это дядя или тетя, смотрят и удивляются: кто же там пожаловал? Неужели Казис?..

Вытянулся я за эти полгода — пришлось даже манжеты отогнуть, чтобы удлинить брюки.

«Надо будет, — подумал я, — свозить когда-нибудь дядю Игнатаса и тетю к морю…»

ТОЛЬКО НЕ ЗАБУДЬ ПРО АСТРЫ…

(Рассказ Ару́наса)

Учитель Ви́ржинтас расхаживает по классу и с сосредоточенным видом раздает тетрадки с контрольными по математике. Ребята перешептываются, нетерпеливо ждут. Вот за одной партой раздается тягостный вздох, а за другой радостно взвизгивает отличница. Я же, небрежно развалившись на скамье, с презрением думаю о них: «Нашли, чему радоваться, чему огорчаться… Подумаешь, отметка. Чепуха. О людях не по отметкам судят. Желторотые — что с них возьмешь…

Но вы только поглядите на Виржинтаса! Что за глубокомысленный вид! Точно у него зуб разболелся. Можно подумать, он не тетрадки, а награды раздает… Будто, кроме его математики, на свете и нет ничего стоящего. Голова формулами нафарширована, а в сердце и на копейку чувств не наберется. Интересно, когда он мою тетрадку отдаст? Под самый низ засунул. Чего доброго, еще нотацию прочитает…»

Мой товарищ по парте Зи́гмас получил пятерку и покраснел как помидор. Вы только посмотрите, как человек ожил! И сразу язык развязался. Шею вытянул, знай вертится, знай донимает каждого:

— Ну сколько? Сколько получил?

— Тройку, казенную…

— Ты — тройку? Не может быть…

А сам так и сияет от радости, так и пыжится, что другой меньше заработал. Тартюф! Пусть только попробует выразить мне сочувствие. Как заеду по его начищенному ботинку, а потом вежливенько так извинюсь. Пусть не двуличничает, зубрила несчастный…

В этот час я готов был уничтожить всякого, кроме, разумеется, Нийо́ле. Это она сообщила мне сегодня утром, что ее папаша влепил мне двойку. Сейчас мне предстояло пережить эту новость во второй раз.

Будь я лодырь, увиливай я от учебы, тогда мог бы винить только себя и не брало бы такое зло. А тут кто виноват? Почему другие предметы даются мне легко? Я всегда испытываю какую-то робость в присутствии Виржинтаса. Он никогда запросто, по-человечески не улыбнется на уроке, не пошутит. Нийоле говорит, отец хочет заразить своей серьезностью класс. Да, но что с того? Самую обыкновенную задачку он диктует с такой многозначительной миной, будто это по меньшей мере уравнение с тремя неизвестными. И ребята теряются. По-моему, даже самую трудную и сложную работу — скажем, конструировать самолеты — можно делать с улыбкой, с юмором.

Просто удивительно, до чего Нийоле не похожа на своего отца! Веселая, живая и такая воздушная — кажется, ветер подхватит и унесет. Я думаю о ней, а она, надеюсь, обо мне, потому что я чувствую за спиной ее взгляд. Обернуться или нет? Ну и пусть видит, что я не в духе…

Виржинтас протягивает мне тетрадь. Рядом с горбатой двойкой каллиграфическая надпись красными чернилами: «Нужно думать, а не ворон считать».

Ворон… При чем тут вороны? Наверняка заметил, как мы с Нийоле прогуливались. Старый хрыч!

— Сколько? — Зигмас сует свой сопливый нос в мою тетрадку и, увидев двойку, сочувственно прищелкивает языком.

— Чего расчавкался, как поросенок!..

И я уже собирался лягнуть этого притвору, как тут заметил в тетрадке крохотный клочок бумаги: «Не унывай и не дуйся. Если не будет дождя, в семь встретимся в парке. Н.».

И тут я почувствовал, как тает мое раздражение, точно сосулька, и сердце заливает теплой водой. Даже Зигмас кажется мне сейчас вполне свойским парнем. Раз уж языки для него твердый орешек, пусть хоть отметками по математике порадуется.

В окно заглядывает солнце. Виржинтас принимается объяснять наиболее типичные ошибки, но солнечные блики на доске мешают нам разглядеть что-нибудь.

Ну, нет, сегодня дождя не будет. Сегодня выдастся солнечный, чудесный денек бабьего лета…

К вечеру все же разыгралась непогода. Ветер, как разгулявшийся подпасок, гонял по небу стадо свинцовых туч. Тяжелых, рузбухших, которые, однако, на наше счастье, не пролились дождем. Западный ветер трепал нам волосы, толкал в спину, сбивал с ног, но мы с Нийоле не искали укрытия. Взявшись за руки, мы брели, вороша ногами опавшие листья. На душе у меня все еще было муторно из-за той проклятой двойки, поэтому я, точно желая оправдать свое настроение, завел разговор о математике.

— Мы — дети природы, а в природе нет ни правильных окружностей, ни квадратов. Нет прямых линий. В природе вообще нет математики!

— «Без математики люди не смогли бы вылезти из своих нор» — так говорит мой отец, — будто невзначай возразила Нийоле.

— Пора бы уже тебе иметь собственное мнение, — поддел я ее. — Но раз уж ты сама заикнулась, скажи, это правда, что уважаемый товарищ Виржинтас носит калоши вместо изоляции, чтобы его в грозу не ударило?

Нийоле посмотрела на меня с горьким упреком, и я заметил, что ее знобит. И еще я понял, что мне нужно научиться владеть собой…

— Не сердись, — смягчился я, но продолжал начатую мысль. — Сама погляди: люди, которые имеют хоть какое-то отношение к цифрам, становятся бездушными педантами. Без поэзии, без чувства. Пошли за деревья — тебе холодно.

Мы остановились у своих любимцев — дуба и липы. Ветки их переплелись и поскрипывали на ветру.

— Переругиваются… — пошутил я. — Видно, липа — математик, а дуб — нет. Поэтому он такой зеленый и здоровый…

— Нет, они не похожи на нас. Они мирно беседуют, — невесело ответила Нийоле и снова замолчала.

— Нийоле, что с тобой? Ты не в духе? Озябла? Я тебя огорчил?

— Нет, — вздохнула она. — Отец не разрешил пока об этом никому говорить. Похоже, мы скоро отсюда уедем.

— Уедете? Куда?

— Его в Клайпеду приглашают. В сельскохозяйственный техникум. Он еще окончательно не решил, но, скорее всего, поедет. Будет у тебя новый математик. Лучше старого.

— Да, но, значит, и ты уедешь!

— И я…

— Тогда и я с тобой. Брошу гимназию, буду осенью в техникум поступать.

— Не болтай чепуху.

— Вот видишь…

Ни о чем я ее больше не расспрашивал, ничего не обещал, только обнял и просил побыть со мной еще немного.

— Пошли. Проводи меня, — попросила она. — Мне и в самом деле холодно.

Мы впервые, не таясь, дошли до самых ее дверей. В комнате учителя горела настольная лампа и за занавесками виднелась тень Виржинтаса, склонившегося над стопкой тетрадок.

— До завтра, — сказала Нийоле.

— До завтра…

Однако на следующий день Нийоле в школу не пришла. На первом уроке мне дважды сделали замечание за то, что я не слушаю объяснения учителя. Я пытался сосредоточиться, но мне не давала покоя вчерашняя новость. Почему Нийоле сегодня нет? Может, она помогает отцу собираться? Виржинтаса я сегодня утром тоже не видел. У кого бы выяснить? Нийоле просила, чтобы я об их отъезде никому не говорил.

На перемене я подошел к учительской. Калоши Виржинтаса стояли у дверей!

Калоши Виржинтаса… В прошлом году, когда я учился во вторую смену, Нийоле частенько оставляла мне в этих калошах записку. На уроке я писал ответ, и учитель Виржинтас, ни о чем не догадываясь, приносил ее в калоше домой. Разумеется, мы с Нийоле могли найти и другой способ, могли просто встретиться где-нибудь и поговорить. Но разве это интересно? Нам обоим доставляла удовольствие тайна нашей оригинальной почты, и мне — в особенности. Ведь этим я мстил математику за его строгость, за двойки, за замечания под ними…