А вон и Тельшяй виднеется. Кончилась дорога, подходит к концу и моя история.

Целую зиму бабуня меня поедом ела, как короед дерево. Бывало, заглянет кто-нибудь из соседей по делу, а старуха и заводит издалека:

— У вас еще ничего не пропало?

— Нет, а что?

— А у нас прямо беда, тьфу, тьфу… — косится старая на меня. — Двуногий хорек в доме объявился.

— Ну так хватайте — и в мешок его…

— Поймать-то поймали, да что с того, тьфу, тьфу… Смотрите, как бы у вас чего не спер…

Не выдержав, я выскакивал из дому и впрямь как хорек из огня… Забирался в сарай или хлев и, уткнувшись в стену, давал волю слезам. Теперь я боялся людям на глаза показаться. А дядя даже на базар перестал одного отпускать. Нехотя, с кряхтением отправлялся сам, а когда деньги подсчитывал, недоуменно покачивал головой: я-то ему частенько побольше привозил.

Но особенно больно мне было оттого, что я не решался пойти к своему учителю. Школьный сторож пришел к Игнатасу за клумпами, а старуха ему все и выложила.

Порой такая тоска наваливалась, что я подумал даже: вот возьму и в самом деле начну воровать! Все равно меня вором считают. Да, но что воровать? И куда потом деть украденное? Сейчас хоть совесть чиста. К тому же ведь должен когда-нибудь отыскаться настоящий воришка. Раз я не брал, а часы там были, значит, кто-то должен был их украсть. Но кто?

В прошлое воскресенье Игнатас и бабуня стали собираться с утра пораньше в костел. К исповеди, значит. Запряг я им лошадь, возвращаюсь и слышу: старуха зовет меня к себе в комнату.

— Нужно что-нибудь? — спросил я, войдя.

А старуха уже обмотаться успела, сверху большущий платок повязала, стоит и отчего-то беспокойно покашливает да плюется.

— Нашлись часы-то, — наконец нехотя заговорила она. — Пропажу в сундуке и нашла. Ты уж не серчай на меня. На вот тебе… тьфу, тьфу, тьфу, бери… — и она протянула мне кусочек мыла величиной со спичечный коробок.

— Не нужно, — отказался я, — не хочу, на что мне…

— Б-бери, раз дают… Положи, будет у тебя свое.

Ах ты, старая хрычовка, извиняюсь… Зря я ей тогда в глаза не сказал: да разве смогу я этим мыльцем отмыть всю грязь, которой ты меня облила? На всю деревню ославила… Теперь же, когда эти безделушки нашлись, прошипела из своего угла, что не я украл, и дело с концом. А ты скажи это всем: учителю, соседям, моим приятелям! Поймай воробья, которого выпустила, тогда не буду держать против тебя сердце.

Положил я это мыло на подоконник и вышел. А надо было бы сказать: засунь его в свой мешок да не забудь двойным узлом завязать. Я же по гроб жизни этого собачьего узла не забуду.

Вот и приехали. За веселой беседой и время быстрее бежит, и дорога короче кажется. Базар сегодня будет, судя по всему, немалый. Вон сколько саней понаехало, а сколько еще прибудет… Надо поскорее занять место в рядах, разложить клумпы и вытащить из-за голенища дюймовку.

ИВОЛГА

«Боже, дай пить! Боже, дай пить!» — звонко поет иволга, схоронившаяся от зноя в кустах.

Жил в нашей деревне человек — тоже Иволга, Игнас Иволга. Мужчины, знавшие его ближе, говорят, что он отменно трепал лен; женщины вспоминают, какие голубые, настоящая голубика, были глаза у Игнаса… Мы же, подростки, толкуем меж собой, как привязан был он к нам и как замечательно играл на губной гармошке!.. А куда он потом исчез — загадка. Люди разное толкуют. Тайну эту до сих пор знали только Вероника, Бро́нюс да я. А сейчас и вы узнаете.

На опушке Гремячей пущи стояла вековая полуразваленная лачуга с низкой крышей и перекошенными оконцами. Такими же жалкими были и другие строения хутора. Обомшелые яблони с кольями-подпорками, точно изгнанные нищенки, убегали вниз, под горку, прочь от этой избенки и от леса.

Жил в этом доме Ба́лкус, хозяин себе на уме. Чего у него только в хозяйстве не было! За сараем валялись и гнили без пользы бревна и доски, однако хуторянин новую избу строить не торопился и старую в порядок не приводил — ждал лучших времен. Лачуга принадлежала сестре Балкусовой жены Веру́те. Ей должны были отойти также кусок земли, скотина и утварь. Но покуда Веруте выросла, Балкус все прибрал к рукам. Забитая, нерасторопная девушка и пикнуть не смела, на тяжбу с ним не решалась и все ждала, может, найдется порядочный парень, и Веруте выйдет замуж, а он, ее муж, и наведет порядок в хозяйстве.

Обо всем этом я узнал от дяди Игнатаса и соседей. К Балкусу я редко заглядывал: боялся злого пса, которого обычно не привязывали, а еще больше — самого хозяина.

Однако это ничуть не мешало мне водить дружбу с Бронюсом, единственным сыном Балкуса. Мы познакомились с ним в школе. Я был во втором классе, он — в четвертом. Учил нас один учитель, и занятия проходили в том же классе. И если кому-нибудь из старших учеников хотелось натолкать мне за шиворот снегу, Бронюс неизменно вступался. Он был щуплый, но сильный и твердый, как из дерева. А еще этот его отцовский нос крючком и стальной взгляд серых глаз нагоняли страху даже на самих братьев Су́рвиласов, которые сидели по два года в каждом классе.

Однажды, возвращаясь с ярмарки, Балкус привез с собой незнакомого человека. На задке телеги погромыхивал коричневый баульчик. Видно, незнакомец прибыл надолго. Это был человек лет под тридцать, с большими загрубелыми руками и по-детски голубыми глазами.

Так в наших краях появился Игнас Иволга — отменный трепальщик льна, музыкант и друг подпасков. С ним всегда было интересно и приятно удить рыбу, ловить раков. Он научил Бронюса ходить на ходулях, сделал капканы для хорьков и даже поймал одного. А когда Игнас принимался играть на своем «органчике» — губной гармошке, можно было слушать его бесконечно…

Казалось, не было такого дела, которое бы не спорилось в руках Игнаса, — Иволга умел все, правда, читать-писать было не по его части. «Сызмалу в услуженье пошел, — говаривал он, — вот и остался слепой и глухой».

Была у Игнаса машинка для стрижки волос, и он иногда стриг дядю и меня. Сяду, бывало, посреди избы, на плечи тетин платок наброшу и отдаю себя в большие огрубелые руки Игнаса.

Закурив, Игнас осторожно наклонял мою голову и принимался стричь, окутывая меня дымом. Сидя с закрытыми глазами, я слышал стрекотание машинки, от которого холодок пробегал по телу, и вспоминал маму. Только она одна умела так нежно гладить меня по голове. По-моему, и ее одежда точно так же пахла льном.

— Не дерет?

— Не-а.

— Толковым мужиком вырастешь, — говорит Игнас, отгибая мое оттопыренное ухо, чтобы не задеть. — Дар божий тебе дан… С двумя макушками родился.

— А у Бронюса сколько?

— Одна, — уверяет Игнас. — Одна всего у Бронюса макушка.

Зато Бронюс и с одной макушкой вскоре уехал в город учиться, я же остался дома.

Однажды зимним вечером, когда мы, заперев двери на засов, собирались читать молитву, раздался стук в дверь. Это был Игнас — простоволосый, измученный, с кровоподтеком под глазом.

— Будь человеком, пусти переночевать, — попросил он Игнатаса.

— Что случилось? — спросил дядя. — Давай сюда, поближе к огню.

— Не нужно огня. Лучше погасите совсем.

Дядя протянул ему кисет. Игнас трясущимися руками никак не мог скрутить самокрутку, а закурив, задул лампу. Съежившись в углу, я следил за двумя вспыхивающими и гаснущими огоньками. Один на миг освещал небритое с воскресенья лицо дяди Игнатаса, другой блуждал пониже — Игнас сидел потупившись и жадно втягивал дым, цигарка ярко вспыхивала, высвечивая заплывший глаз и высокий лоб с прилипшей прядкой волос.

— Я сегодня в Тельшяй был, — поостыв, стал рассказывать Игнас. — Отвез Бронюсу картошку, муку, мясо. Ба́лкувене, не спросив разрешения мужа, сунула мне целый копченый окорок. А вечером пожаловали гости из леса — сами догадываетесь, какие… Балкус самогон выставил, стал окорок начатый искать, а окорока-то нет. Супруга его корову доила. Балкус прямиком в хлев и давай орать: «Ты куда окорок подевала?!» Женщина с перепугу возьми да и скажи: не знаю. А тут как раз я подъехал. Не успел из телеги вылезти, Балкус хвать меня за грудки: «Ты, гад, окорок взял?!» — «Дали, вот и взял, — говорю, — Бронюсу отвез». Тут жена его подбежала, объяснить все хотела, а Балкус ее — по физиономии. Я вступиться захотел, за руку его схватил и вот — сам схлопотал…