— Прямо так и сказал?
— Ясное дело. Все слышали. Сурви́ла и браунинг вытащил — думал, на месте прихлопнет. Ан нет, Балкусу сунул — дескать, стреляй сам, если хочешь.
— Не возвращайся туда, Игнас, ни за что, — вцепившись в руку, затеребил я его.
— Теперь-то уж точно не вернусь. Не убеги я сейчас, они бы меня прикончили и на шпалы выволокли. А потом сказали бы — поезд… Бронюс слышал, как они промеж собой совещались, и мне все рассказал. Балкус даже пса на ночь в хлеву запер, чтобы без помех, значит…
Я все еще не хотел верить услышанному. Игнас был слегка навеселе — это я определил по запаху. Может, его спьяну просто припугнули? А что, если они и сейчас следят за ним, смотрят, куда Игнас пошел, что делать будет?
— Не бойся, сюда они не притащатся, — словно угадав мои мысли, успокоил меня Игнас. — Спи и ни о чем не думай…
Наутро, проснувшись, я не обнаружил рядом Игнаса, и ночное происшествие показалось мне жутким сном.
К вечеру того же дня Гремячую пущу и усадьбу Балкуса оцепили солдаты и бойцы отряда защиты народа. Однако бандиты, видно почуяв опасность заранее, успели удрать, а Балкус постарался ловко замести следы. И все-таки бойцам удалось вытащить из пруда два велосипеда, раскопать в сене разную одежду, аккордеон, который бандиты отняли у учителя, и несколько мешков зерна.
Очевидцы рассказывали, что с народными защитниками был и Иволга, на котором, пожалуй, впервые в жизни были сапоги. Он велел Веруте не мешкая уложить вещи и перебираться в город, но та не послушалась, осталась стеречь дом, потому что Балкусов арестовали и повезли в местечко к следователю.
Да, но куда же все-таки подевался Игнас? С того самого дня о нем не было ни слуху ни духу. Одни говорили, подался в родные края, другие подозревали, что Игнаса вместе с Балкусом упекли за решетку. Исчез человек, как в воду канул.
В ту осень Бронюс учиться не поехал — остался в доме за хозяина. А на следующее лето у них несчастье случилось — от разрыва сердца умерла внезапно его мать.
Маленькая, сухонькая Балкувене в гробу казалась совсем ребенком. Бронюс, который успел за этот год раздаться в плечах, стоял у свежевырытой могилы и беззвучно, по-мужски плакал. Глухо стукнулся о крышку гроба гравий, люди допели молитву и стали расходиться. Только две тетушки, видно родственницы покойной, подождали, пока заровняют могилу, и увели рыдающую Веруте. Бронюс же остался у только что выросшего холмика. Ветер трепал его длинные, стриженные на городской манер волосы и шуршал в листьях дубового венка. Я подождал Бронюса у ворот кладбища и стал утешать:
— Ты ведь уже взрослый, Бронюс, — не пропадешь. Видишь, я тоже не пропал. Эта боль поутихнет, привыкнешь…
— Тебе легко говорить, — вздохнул Бронюс. — Ты ничего не знаешь. И совесть у тебя чиста.
— Да разве ты не любил маму? Времена нынче такие, эта ее болезнь…
— Тут не только в болезни дело, — перебил меня Бронюс. — Над нами проклятие висит — вся наша родня должна на тот свет отправиться.
— Почему? — удивленно спросил я, хотя чувствовал, как неуместен сейчас мой вопрос.
Но Бронюс, по-видимому, сам хотел выговориться, излить душу, поэтому-то и велел соседям отправляться домой, сказав, что вернется пешком со мной.
И он рассказал мне длинную историю о судьбе Игнаса Иволги. Правда, я не смогу описать ее в точности так, как я услышал от Бронюса. Порою жалость и боль сжимали ему горло, голос осекался, и казалось, я так и не узнаю конца истории. Я же не решался торопить его расспросами. А он, справившись с собой и смахнув слезу, продолжал:
— В тот раз, когда схватили отца, арестовали и меня с мамой. Игнас участвовал в следствии как свидетель. Он упорно доказывал, что мы с ней ни при чем, что я все время учился, а мама — так ту отец совсем затуркал… Нас и в самом деле вскоре отпустили домой. Старик Те́корюс и Вайткус тут же примчались, давай расспрашивать, что да как… Они тоже увязали пожитки и ждали, когда этот ком докатится до них.
«Раз уж Иволга продался, то будет петь, что на ум взбредет, — запугивал Текорюс. — Не надейтесь, что вас надолго выпустили. Может, при вас Игнас попридержал язык, а прижмут его хорошенько, живо найдет, что сказать».
«Если меня сцапают, молчать не буду, — сказал Вайткус. — Чего ради я должен отдуваться за других? Как Иволга, так и я…»
И они стали ломать голову, как бы им подкатиться к Игнасу. А вдруг удастся заманить его в дом? Да, но с какой стати он сюда поедет? Разве что Веруте могла бы уговорить…
Все мы стали доказывать Веруте, что на носу жатва, а дом без хозяина. Почему бы Игнасу не вернуться и не остаться здесь? Бандитами тут и не пахнет, а в случае чего мы его в обиду не дадим.
Уговаривали ее, уламывали и уломали. В ближайший базарный день Веруте. Вайткус и я отправились в Тельшяй, прихватив самогон. Игнас там жил у какой-то богомолки, своей родственницы. Когда мы пришли, он рубил возле дома дрова. Увидев Веруте и меня, так и просиял, пригласил нас к себе и все расспрашивал про скотину, про огород, про хлеба…
Если б ты только видел, как Вайткус-Пропойца улещивал, опаивал Игнаса, как лез к нему целоваться! Даже меня не стеснялся, говорил, что за моего отца люди Игнасу только спасибо скажут: гад был и получил по заслугам. Да еще меня в бок тыкал — дескать, помоги опоить Игнаса. Даже вспоминать страшно, до какой подлости мы докатились. Уж и не знаю, есть ли бог есть на свете, а только совесть мне этого никогда не простит… Игнас больше всего мне доверился: «Ну, раз уж Бронюс так говорит… Я его как брата люблю, он-то знает».
Вайткус-Пропойца, заметив, что Игнас повеселел, стал уговаривать: поехали, мол, домой. Пьяным прикинулся и почти всю дорогу гнал лошадь рысью, чтобы тот не успел одуматься. Веруте, которая сидела с Игнасом в задке телеги, сказала, что перестирала все его рубахи, и обещала сварить на ужин молодой картошки с простоквашей… Я прислушивался к их беседе, а сам думал, точно в моей власти была его судьба: «Нет, Игнас, не дождаться тебе ужина. Картошка ох как долго варится!..»
Чудно́!.. — удивился Бронюс. — Ведь не было у меня тогда к нему ни злобы, ни желания отомстить. Мною владело точно такое же чувство, какое я испытывал, когда мы с Игнасом охотились на хорьков: «Не убежишь, дорогуша, не убежишь…» Отец мой охотником был, видно, я в него пошел… Стоило маме на сердце пожаловаться, как я тут же подумал: умрет. Мама тоже знала, что бандиты на току дожидаются. Видать, и ее потом совесть замучила. Не зря она перед смертью все вскрикивала: «Игнас, не смей! Не ходи!..»
Когда мы приближались к дому, Игнас, будто почуяв неладное, замолчал, потом закурил и стал тревожно озираться.
«Нет, Веруте, не видать нам с тобой счастья в этой глухомани, — сказал он, когда мы свернули на дорожку, ведущую к дому. — Не могу, душа не лежит».
Веруте все не отпускала его руку, но Игнас соскочил с телеги и снова повторил:
«Не найти нам тут счастья… Я обожду, а ты собери мои вещи. Сложи все в сундучок и неси сюда».
Вайткус, казалось, готов был наизнанку вывернуться:
«Да что тебе в голову взбрело, Игнас? Несколько шагов осталось, а он ломается, как красная девица. Ты что, бандитов боишься? Так Бронюс может сбегать, проверить…»
Веруте огорченно глядела на Игнаса. Уж очень ей, видно, хотелось, чтобы тот послушался. Она так радовалась, так торопилась поскорее домой, и вдруг…
«Ты уж не серчай, — ободрил ее Игнас. — А только я и впрямь дальше не пойду. Потерпи немного, вот разживусь и заберу тебя».
Вайткус в сердцах сплюнул и хлестнул лошадь.
Высадив Веронику возле дома, мы заглянули на гумно. Из мякинника вылез Сурвила с двумя дружками.
«Ну, как? Привезли?»
«Привезли… Да только у моста уперся, как козел, — и ни с места. Ждет, когда Веруте его барахло притащит».
Бандиты прикидывали и так, и эдак, как к Игнасу подобраться. Заметит — убежит, еще хуже будет. А издалека стрелять — можно промахнуться. А потом Да́нис и говорит нам:
