Да, но чем я обрадую тетю? Ведь на этот раз мне не удалось получить сколько-нибудь подходящего лекарства. Нармантас даже от гостинца — пятка яиц — отказался.

— Ничего у меня не найдется, сынок. Старые запасы кончились, а новых лекарств не привозят.

— Хоть капель анисовых от кашля, — канючу я, не отходя от окошка.

— От кашля… — укоризненно говорит какая-то толстая тетенька с распухшей щекой. — Тут вон зуб унять нечем. Пиявки и те без сахара передохли.

— Что поделаешь, — оправдывается аптекарь. — Один мой знакомый сам в Вильнюс за лекарствами ездил. И пропуск специальный выхлопотал, да так и не добрался. Днем — бомбежки, ночью — партизаны…

Нармантас с удовольствием заводит разговор о партизанах, о приближении фронта. Лекарств нет, так пусть люди хоть добрую весть услышат. Но толстуха, выслушав его, сплюнула в платочек и сердито отрезала:

— Не больно-то радуйся, аптекарь…

Будто не расслышав, Нармантас с безнадежным видом шарил взглядом по полкам. Разглядывал лекарства и я. Когда я показал на большую бутылку с жидкостью вишневого цвета, аптекарь отрицательно покачал головой.

Самая верхняя полка, куда давным-давно уже никто не заглядывал, была завалена белыми коробочками с надписью: «Табак от астмы». Я понятия не имел, что это за астма такая, и подумал: «Если лекарство курят, значит, оно от легких. А вдруг моей тете в самый раз будет?»

Провизор еще раз расспросил меня, как тетя дышит и когда ее больше всего одолевает кашель, и лишь тогда произнес:

— Что ж, пусть попробует. От одной пачки вреда не будет, а там посмотрим. Расуте, принеси-ка мне стремянку!

Расуте… Казалось, само это имя таило для меня столько ароматов. Как бы я хотел тоже окликнуть ее вот так, громко: «Рася́ле! Расуте! Раси́те!..»

— Иду, — ответила та. — Сейчас принесу…

Наверное, она расчесывала в соседней комнате волосы — с распущенными косами девочка была похожа на принцессу. Да и в аптеке, пожалуй, стало светлей. Как обычно, Расуте кивнула мне и стала забираться по ступенькам стремянки наверх.

Женщины провожали ее завистливыми взглядами и шушукались:

— Это что, дочка его или служанка? Уж больно молоденькая… — сказала та, что пришла за мазью от лишаев.

Толстуха, которую, похоже, тоже всю разнесло, не только щеку, шепнула «лишавой» на ухо, видно, что-то очень любопытное — та изумленно уставилась на девочку.

— Не может быть, не похожа…

— Да ты приглядись хорошенько, — настаивала на своем пухлая тетка, — и волосы, и глаза точь-в-точь… Самая настоящая еврейка, и эти ее веснушки… Даром, что ли, аптекарь ее никуда не пускает? Боится, кабы кто в гестапо не донес.

— Тсс! — перебила их третья женщина и громко обратилась к Расуте: — Ну что? Долго мне еще ждать?

— Варится, — ответила Расуте и унесла стремянку.

Я хотел задержаться, чтобы хоть разок взглянуть на нее, но аптекарь протянул мне завернутый в бумагу табак, объяснил, как его курить, и сказал до свидания.

Расуте?.. Нет, нет… Да мало ли на свете черноволосых, в веснушках… А эти конопушки ей так к лицу!..

Сам не знаю, почему она стала мне вдруг такой близкой, такой дорогой. Родителей ее наверняка расстреляли фашисты, так что мы с ней теперь оба сироты… Может, поэтому?

И дернул же нечистый этих баб за язык! А окажись на моем месте фашистский прихвостень — что тогда? Почему мы, мужчины, умеем молчать? Ведь и я знаю, что у Мила́шюса прячется белорус Ленька. Его хотели увезти с мамой в Германию, по дороге Ленька сбежал и пока живет тут. Лечит вывихнутую ногу и учит литовский язык, чтобы потом легче было добраться до партизан.

Если бы Расяле знала, как много мне известно, она бы меня так не боялась. Вот пойду следующий раз за лекарством, нужно будет с ней все-таки поговорить. Конечно, лучше всего сунуть девочке записку: «Расуте, будь осторожна. Люди болтают, что ты еврейка. Меня можешь не бояться. Я твой друг и знаю верное средство от конопушек. Как нам встретиться и потолковать? Напиши мне ответ, а мое письмо сожги». Именно так и напишу, а письмо вручу Расуте.

А подойдет тете табак, она эту пачку на ходу выкурит. Скажу, мол, это ужасно целебное-расцелебное средство от бронхита! Завтра же сам и выстругаю ей трубку. Нынче хоть в лепешку разбейся — курительной бумаги не сыщешь, а газетная не годится, так аптекарь говорит.

На моих клумпах налипло столько глины, что они стали прямо свинцовыми, а я шагаю и шагаю, позабыв про то, что надо разделить дорогу на отрезки, и про сыр, который я должен был уже давно съесть. Надо заскочить по дороге к Феликсасу насчет винтовки, да вон кто-то тащится. Ладно, пережду за кустом, пусть пройдет. Никто не должен знать, что я встречаюсь с Феликсасом.

Когда фронт прокатился дальше, я нашел две винтовки. Одну обгорелую, а другую почти новую, только приклад расщеплен. Я их смазал жиром и засунул в солому, которой была покрыта кровля, — вдруг пригодятся… Помню, Ленька тогда от радости так хлопнул меня по плечу, что с меня шапка свалилась. Да, но кто же все-таки сделает приклад?

Решили обратиться к Феликсасу. Отец — мастеровой, дерево и нужные инструменты у него будут. Сам Феликсас тоже мастер на все руки и болтать зря не станет.

Я вошел во двор, огляделся: пес на привязи, а Феликсас с отцом в сарае новую борону мастерят.

— Здравствуйте, — говорю. — Я тут через канаву перепрыгивал, а клумпа возьми и лопни. Феликсас, у тебя проволоки не найдется случайно?

— Сам поищи, — ответил за него отец. — Не видишь, занят человек.

Как бы нам с Феликсасом с глазу на глаз потолковать, думаю, а сам углы обшариваю, проволоку ищу. По глазам вижу, сказать он мне что-то хочет, да не может борону оставить.

— И еще, — говорю, — хотел попросить у вас подходящего дерева на трубку. Вот тут у меня курительное лекарство для тети. Полагается в день по четыре трубки выкуривать.

— Ну и ну!.. — заинтересовался мастер, разглядывая пачку. — Надо будет как-нибудь и мне зайти дымком затянуться.

А Феликсас тем временем и шепнул мне:

— Порядок. В воскресенье вечером приходи за сарай.

Мастер дал мне деревяшку, да такую твердую, что я, когда скоблил ее, даже ножик сломал. Трубка получилась большая и не очень красивая с виду. Тетя курила ее, кашляла, всех потешала и сама смеялась:

— Дым пускаю — хворь выгоняю…

Крупно нарезанные листья, напоминавшие картофельную ботву, потрескивали в трубке, как конопля на сковородке, а густой дым приятно согревал грудь. Уж и не знаю, от табака или от смеха, но только тетя повеселела, ей стало легче откашливаться, и по ночам она не так надсадно хрипела.

В воскресенье, едва солнышко спряталось вдалеке за лесом, я подкрался к дому мастера. Феликсас, как условились, уже поджидал за сараем. Без долгих разговоров он повел меня к пригорку, где на зиму зарывали картошку.

— Давай разберем по частям, — предложил я. — Ствол понесем отдельно, приклад отдельно. Ленька уже ждет…

— Нет, брат, так легко приклад нам не снять, — ответил Феликсас. — Я кольца наглухо забил — надежней не бывает.

— Так как же мы тогда понесем?

— Не мы, а ты понесешь…

Но Феликсас только пугал меня. На самом деле он заранее все продумал: винтовка была так искусно обмотана соломой, что ничем не отличалась от обыкновенного снопа. Сунул под мышку — и неси… Однако не тут-то было: тяжеловатой оказалась для меня соломка.

— Ну-у… — укоризненно протянул Феликсас. — Этак каждый дурак заметит. Вот как нужно нести, чтобы сноп легким, как перышко, казался. Ладно уж, давай его сюда…

На радостях я схватил толстую палку — для острастки и стал подстраиваться к размашистому шагу Феликсаса. Я предложил идти полем, вдоль кустарника, а он уверял, что по тропе лучше:

— Поля еще не просохли, до ночи по грязи не доберемся. Да и увидит кто, тут же догадается, что мы боимся чего-то. Шпарь прямиком да пореже оглядывайся!

Поначалу все шло как надо. Нам повстречалась какая-то заплаканная женщина, она чуть не бегом устремилась к дому старосты. Потом мы нагнали двух девочек. Они несли полкаравая и о чем-то громко щебетали, отламывая по кусочку хлеб и отправляя его в рот. Протарахтел мимо на телеге запоздалый возница, и никто из встречных на нас даже не глянул. Бо́льшая часть пути осталась позади. Мы ощутили приятную легкость в ногах и прибавили шагу. Судя по всему, хозяйки готовили ужин — до нас донесся едкий запах торфяного дыма.