Чтобы переправиться через последнюю излучину Сены, нам пришлось ждать парома. В полуденном зное я вся вспотела под толстым шерстяным одеянием. Перед моими опечаленными глазами, среди великого шума, плеска воды и смеха, бороздили реку лодки с гребцами и женщинами.

Берег, к которому мы наконец пристали, покрывали виноградники. Виноград уже созревал.

— Прекрасный будет урожай в этом году, — сказала Сибилла, не зная как отвлечь меня от мрачных мыслей.

В знак согласия я только кивнула. Какое это имело для меня значение? Не относилось ли отныне вино к тем утехам, от которых мне предстояло отказаться?

Массивные стены монастыря возвышались над виноградниками. У ворот мы расстались с Сибиллой. Она возвратится одна, на моей кобыле, в мою прежнюю жизнь. В тот миг, несмотря на все свои горести и дядино буйство, я чуть было не повернула обратно вместе с ней. Меня грызла похожая на предчувствие тоска. Остановило меня лишь уважение к твоей власти.

Монахини, которых я покинула несколькими годами ранее, приняли меня без лишней настороженности. В то же время и без особой радости. Быть может, им втайне и льстило, что самая просвещенная женщина королевства просит у них убежища, но слухи о моей личной жизни, несомненно, их достигшие, явно их беспокоили. В ответ на намеки и расспросы я объяснила, что уединение мне необходимо, дабы закончить некоторые труды. Я добавила, что мне хотелось бы посвятить себя размышлению над Священным Писанием.

Я вновь обрела келью, похожую на ту, где я выросла, тишину монастырской жизни, порядок и красоту садов.

Уже на следующий день я принялась за занятия. Мне нужна была дисциплина, чтобы избежать навязчивых мыслей. Я черпала в этом относительное умиротворение.

Так, вне времени, прошло несколько дней. Я думала о тебе. Я ждала. Чего? Я не знала. Развязки нашей истории? В чем она проявится? Я не могла без страха думать о ярости дяди, несомненно, удвоившейся после моего исчезновения. Знал ли он, где я нахожусь? Явится ли сюда за мной? Оставит ли меня в покое?

Мной завладела тревога, над которой я была не властна. Я едва переносила разлуку с тобой, а ведь заключенный нами союз был призван соединить нас навсегда. Неведение тяготило меня. Меня вновь охватывало желание.

Что делал ты, возлюбленный мой, пока я томилась в Аржантейе? В каком был настроении? Постепенно мной овладевала лихорадка.

И тогда, в одно из воскресений, после утренней службы ты вызвал меня в приемную. В то время посетителей и монахинь не разделяли решетки. Ты мог говорить со мной совершенно свободно и быть как угодно близко. Ты сразу сказал, что страдаешь без меня, но рад, что избавил меня от грубостей Фюльбера.

— Твой отъезд преисполнил его негодованием. Он брызжет слюной и источает угрозы направо и налево. Он похож не на достойного каноника, каким мы его знали, а на человека, потерявшего разум.

— Знает ли он, что я здесь?

— Все становится известным в Париже! Он еще больше разъярился, узнав, что ты надела монашеское платье. Можно сказать, именно это окончательно привело его в бешенство.

— Так что же он говорит?

— Он и его родственники только и кричат, что я над ними посмеялся, что я никогда не принимал наш брак всерьез и вдобавок заставил тебя уйти в монастырь, чтобы избавиться от тебя.

— Это же нелепость! Он сошел с ума!

— Явно к этому идет.

Внезапно сомнение, как кинжал, пронзило меня.

— Пьер, поклянись, что ты послал меня сюда не для того, чтобы удалить от себя и ускорить наше расставание!

Такая мысль прежде не приходила мне в голову. Может быть, тебя начали тяготить сложности, усеивавшие наш путь? И не стал ли в итоге мой отъезд в Аржантей лишь уловкой, призванной облегчить разрыв между нами? Мой уход в монастырь помогал тебе доказать, что слухи о нашем браке беспочвенны.

— Ответь мне, Пьер. Умоляю тебя!

И тогда ты улыбнулся улыбкой, околдовавшей меня.

— Если бы это зависело от моей воли, я немедля доказал бы тебе безумие такого предположения… — произнес ты тихо. — Увы! Не могу.

Ты сжал мои руки.

— За тобой, как за мирянкой, здесь, должно быть, присматривают меньше, чем за твоими товарками?

— Я и в самом деле свободна приходить и уходить, когда мне захочется.

— Прекрасно.

Ты быстро огляделся.

— Будь вечером в трапезной, после службы. Я приду.

Я взглянула на тебя, усомнившись в твоем здравомыслии.

— Это же совершенно невозможно, любовь моя! Мы в святом месте. Подумай, какой скандал!

— Никто ничего не узнает. Смелее! Я же твой супруг!

Ты принял решение. Ничто не могло тебя остановить. После бесплодных препирательств я вновь уступила.

Будто во сне я смотрела, как ты стараешься привлечь внимание к своему отъезду. Я вернулась в келью. До конца вечерней службы меня не отпускало смятение, в котором мои чувства и разум сцепились как две собаки, смятение, которым я, конечно, не пытаюсь оправдать то, что мы готовились совершить.

Мои товарки, на коленях перед аббатисой испросив благословения на ночь и поцеловав ее кольцо, удалились спать. Небо на западе еще светилось.

Задыхаясь, я отступила на несколько шагов в сад, отставая от них. Никто меня не хватился. Положение гостьи освобождало меня от соблюдения правил и давало право на многие вольности.

Когда я оказалась в трапезной, темнота сгустилась. Несомненно, ты выбрал это место, где мы принимали пищу, из-за некоторой его удаленности от остальных построек. В этот поздний час примыкавшие к нему кухни были пусты.

Я живо осмотрелась. Кругом было тихо. Убедившись, что я здесь одна, я хотела затворить тяжелые деревянные двери и в тот же миг увидела, как, прижавшись к стене, ты выскальзываешь из гардеробной.

— Я едва не задохнулся среди монашеских одежд, — сказал ты, прижимаясь ко мне. — Никто меня там не смог бы найти.

Ты смеялся. Ты целовал меня. Я затворила дверь.

Внутри трапезной было почти совсем темно. Последние отблески дня окрашивали пурпуром тонкий пергамент в оконных переплетах. Белые скатерти на длинных столах еще отражали призрачный свет. Лишь огонек серебряной лампады у подножия статуи Пресвятой Девы светился во тьме.

— Не хочу оставаться здесь, Пьер! Увези меня отсюда!

— Куда же, бедная моя возлюбленная?

— Все равно. В этих стенах я задыхаюсь.

Ты обнял меня.

— Потерпи. Наш час придет. Нужно лишь подождать.

— Я больше не могу.

— Думаешь, и я не умираю от желания вновь обрести тебя?

Ты обнимал меня все крепче. Твои губы становились все более страстными, твои руки — ищущими. Любовь захватывала меня. Однако мысль о святотатстве — возмущала.

— Нет, Пьер, не здесь!

— А мы сможем пробраться в твою келью?

— И думать нечего. Чтобы попасть туда, нужно пройти мимо кельи аббатисы.

— Вот видишь!

Когда ты прижимал меня к себе, я теряла над собой контроль. Огненный вихрь вырывал меня из моих пределов и увлекал к вершинам наслаждения. Я уступила тебе. То была буря.

Позднее, в одном из ответных писем, ты скажешь: «Ты знаешь, что наше бесстыдство не остановилось перед почтением к месту, посвященному Святой Деве. Даже если бы мы были невиновны в ином преступлении, разве этот проступок не заслуживает самого сурового наказания?»

Признаю наше безрассудство. Я никогда не пыталась его преуменьшить. В тот вечер наша страсть вдруг окрасилась отсветами ада. По одному твоему слову я без колебаний повела бы тебя или последовала за тобой в бездны геенны огненной!.. Бог вездесущий и всевидящий знает это!

Ты ушел перед утренней службой. Я видела, как ты исчез, растворясь в летней ночи.

В это мгновение все было кончено. Я еще не знала об этом, но украдкой пробираясь в свою келью, тихо плакала. Ничто, однако, еще не казалось потерянным, не говорило о наказании. Ты обещал вернуться. Ты еще строил планы, прощаясь со мной. Мое тело хранило печать твоего, на мне оставался твой живой запах, я могла верить в вечную любовь, которую ты так неистово мне доказывал.