И она, сжав руки крепко в кулаки, вдохнув пыльного гостиного воздуха и задержав дыхание, на деревянных ногах, но с прямой спиной подошла к двери, стоявшей запертой ни много ни мало полстолетия. Мигом отперла ее и, не задумываясь, не колеблясь, распахнула.

Во имя роз и стихов.

Во имя Истины, которую чтила.

Во имя Любви, которую всегда помнила и носила в себе – чтобы там ни казалось в иные дни.

Во имя Мира и Жизни.

Во имя Себя.

Во имя Бога и него.

Во имя шляпок, черт возьми!

«Да, – рассуждала бабушка, энергично двигаясь по саду, – я была глупа в чем-то, где-то наивна и даже труслива. Да, я совершала ошибки в прошлом, а потом совершила одну очень большую ошибку, почти стоившую мне жизни. Да, я потеряла время, его уже не вернуть. Время – это условие, которое ни одному человеку, по крайней мере, ни одному известному мне человеку, одолеть пока не удалось. Возможно, потом, в будущем. Возможно даже, это будем мы с тобой. Но жизнь, она целиком в руках человека. Под защитой Небес, но в руках человека. И я могу жить ее как хочу. Никто не осудит меня, никто не покарает. Осудить могут люди и покарать могут люди – но какое мне дело до страха теперь? Какое мне дело до людей? Я простила себя. Я испугалась сильно, протряслась полвека взаперти и темноте, а теперь я обновленная. Я – словно феникс. Возможно, я и есть та самая мифическая птица из сказок. И не страшно. Значит, именно столько времени мне было нужно на все».

Порхая по саду, словно бабочка-капустница только из кокона, обновленная, помолодевшая, но все равно бабушка, она продолжала думать: «Поработать в саду, привести себя в порядок. Выпить чай с печеньем и почитать стихи. Выспаться как следует! А завтра – генеральная уборка! Да, возможно, шляпки все еще там. А если нет, то найдутся другие, новые. Возможно, он все еще где-то там, тоже обновился и ждет меня. А если нет, то – нет. Не обновился, не ждет, это ничего, не страшно. Это нормально. Все это даже хорошо. Время – вот что единственно важно. Теперь я понимаю его лучше. Возможно, я даже познала его. Я приду и расскажу тебе. Только, прошу, дождись меня».

Элла пробудилась с восходом солнца. Она не имеет такой привычки, хотя и поздней пташкой ее нельзя назвать. Но что-то заставило ее сердце именно сегодня ударить в груди сильнее обычного в ранний час, и Элла распахнула глаза в чернильный полумрак, который практически тут же рассеялся вместе с царством снов, в котором девушка пребывала всего лишь мгновение назад. Замки из персиковых облаков среди розовых облаков при соприкосновении с грубой реальностью материального мира отвердели, стали серым песком, а песок осыпался на ковром застеленный пол, пока свет утра омывал помещение, в котором спала Элла, словно щетка―распылитель воды, которую она приобрела в гипермаркете «Прелесть» как раз на прошлой неделе. Занавесы всех иллюзий до одной опали, Элла поморгала, а затем поднялась с постели ― нет, она вспорхнула с нее, словно на самом деле пташка ― и понеслась по дому, будто молодой и радостный ураган, набирая силу.

До десяти утра Элла умудрилась прибраться во всем доме. Она подмела и вымыла полы во всех комнатах и между ними ― в коридорах. А также почистила лестницу, ведущую на второй этаж, где бабушка, словно почтенная мумия, возлегала на своей постели, будто в саркофаге со сдвинутой крышкой, в окружении не перестающих поступать подношений (от Эллы и других почитателей духовного статуса и таланта старой леди), вроде графинов с мандариновым лимонадом или розовым вином, бутыльков с темными по цвету, таинственными по своему содержимому настойками и прочими народными лекарствами, выжимками из трав, бутонов и корней, призванными продлевать правление великого пророка на земле, а также вазочек с букетами, засохшими в серую пыль, по всей видимости напоминающими о некогда молодых годах и летних сезонах, обещавших не кончаться, и коробочек из дерева и металла (красивых, резных, расписных; Элле они очень нравятся, можно даже сказать, они вызывают у нее чувство благоговения к тем, кто их создал, и к эпохам, когда они находились в быту), в которых, попрятанные в бумагу и фольгу, таятся любимые бабушкины сладости. Но есть там и кислости, и горькости. У бабушки, как у всех людей прошлых поколений в глазах поколения настоящего ― странные вкусы. И конечно, нужно сказать, что все эти сладости, кислости, употребляемые исключительно в умеренных дозах, не вредят здоровью и не сокращают срок пребывания на планете ― возможно, даже продляют его, доставляя радость и удовольствие время от времени.

– Бабуля, тебе как всегда? ― зашла узнать Элла по поводу завтрака в перерыве между уборкой.

– Как всегда, внучка, как всегда, ― прошелестела, словно сентябрьский дождь сквозь губы-ниточки, обесцвеченные и уменьшенные далекой и непостижимой для человека, жестокой, но все же мудрой, звездой старения.

И Элла, аккуратно взбив подушку под головой бабушки и поправив расшитое цветами и птицами покрывало на ее постели, вернулась к утреннему порханию по дому. Ну точно пчела, с чувством долга совершающая полеты от источника к хранилищу и обратно, поддерживающая равновесие ни одного, но нескольких миров.

Убравшись, вымыв кухонные шкафы и шкафчики в ванной, протерев пыль везде в доме и поправив все занавески, подушки и пледы, вернув на место то, что нуждалось в этом, и навсегда избавившись от того, в чем нужды больше не было никому, натерев до блеска ванну, туалет, три раковины, пять зеркал и все стеклянное, что нашлось, Элла приготовила бабушке завтрак. Омлет из двух яиц со свежей зеленью, кексы с цукатами и чайник бодрящего травяного чая. Элла сама позавтракала тем, что осталось, прокрутила в голове все сделанное к тому моменту, но на этом девушка не остановилась. Посидев минутку, другую за столом на кухне, одна, но не одинокая, всегда одна, но никогда не одинокая, Элла поднялась, взвилась внезапно усилившимся смерчем над предметами и делами, над желаниями тела и бесконечными потоками мыслей, стреляющими в ней, то словно гигантские тубы с конфетти на празднике жизни, то словно смертоносные ракеты на войне смерти ― они боролись за место предводителя в ней, ― и продолжила наводить порядок, готовить…

Как уже было озвучено, к десяти часам утра Элла не только накормила два рта, старый и молодой, пухлый и ссохшийся, не только убралась во всем доме и привела все, что можно было в нем, в порядок, но и наготовила печенья и конфет и нацедила холодного чаю и кофе соседям. Особого повода не было ― «Кроме, разве что, повода самой жизни», ― пронеслась разноцветной шутихой в голове Эллы мысль, проследовавшая вскоре за мыслью серой и грустной, словно комок глины в дожде; но что там была за мысль, Элла не помнила, ― просто вечером она соберет соседей во дворе, вывезет бабушку, словно достояние, монумент, поставит ее под большим и любимым ими всеми старым дубом, угостит всех охлажденными напитками и домашними сладостями. «Будет хорошо и тепло не только снаружи, но и внутри, ― подумала Элла. ― И польется янтарный свет лета из одного сосуда в другой, из ее головы ― в голову бабушки, из их дома ― в дома соседей, и оттуда дальше, на край города и дальше, дальше…»

По крайней мере, такой была надежда Эллы, такой была ее сегодняшняя мечта.

Прибравшись на кухне после всех готовок, Элла привела и себя в порядок, затем взнеслась, не сказать, взвинтилась штопором по чистенькой, оживившейся в колоре и текстурах, лестнице на второй этаж, к бабушке, тихо сопящей под сводами великой пирамиды снов, и попрощалась с ней до обеда. Поцелуи в щечки, в ручки. Молодость и старость, красота и увядание. Почитание и наставничество. Все это было здесь. Но не боролось ― сосуществовало. Сбежав обратно, в холл, Элла остановилась на мгновение, другое перед зеркалом, высоким и старым, словно бабушка, только не лежащим, как она, неподвижно, а стоящим, вытянутым, поправила волосы, коралловым «крабом» сцепленные на макушке, и полы платья ― чтобы не задирались. «Голубое в крупный белый горох! ― с изумлением, словно никогда прежде не видела ни платья, ни себя в нем, подумала Элла. ― А балетки на ногах ― белые, как снег!»