И вот они достигли ее как раз вовремя.

Знакомый голос позвал ее по имени. Мэри обернулась. И Мэри улыбалась.

Бабушка вышагивала по коридору вперед-назад вот уже битый час. До этого она вышагивала по кухне. А до того – по спальной комнате. И в каждом случае час был битым. «Битый час, битый час», – повторила про себя бабушка, словно на автомате, сцепив морщинистые руки в замке за спиной. Довольно-таки прямой спиной, нужно отметить! Затем, не перестав шагать, она спросила себя: «А с чего это, интересно, час битый?»

Если бы кто-то сейчас смог остановить бабушку и спросить, а чего это она, собственно, вышагивает то в одной части своего дома, то в другой, она бы не ответила. Идея остановить бабушку сама по себе уже амбициозность – да и кто бы в конце концов стал это делать? Бабушка-то давно живет одна, за запертыми дверьми. На самом деле, было бы очень хорошо, если бы кто-нибудь все-таки, пускай и не останавливал сейчас бабушку, но задал бы ей этот вопрос. Да, это бы оказалось очень полезно.

И вот, удивительное дело, она задала его себе сама. В коридоре полном шкафов, комодов, тумб и этажерок с одеждой, обувью и аксессуарами полувековой, а в каких-то случаях и большей давности. Бабушка даже остановилась на мгновение, другое, в смысле, перестала шагать, вопрос прозвучал в ее голове, словно гром в пустыне – обезоруживающе. За первым вопросом последовали другие. Словно самолеты в день объявления войны – какой именно? бабушка была свидетелем не одной! – со страшными звуками они полетели над ее поредевшей белой головкой. Вжух! – в одну сторону. «Когда это началось?» «Почему ты вообще принялась?» Вжам! – в другую. «Когда ты в последний раз спокойно сидела, листала книжку, пила чай с печеньем?» Бум! – теперь вверх. «Ты завтракала сегодня?» «Вчера ты – ужинала?» Бам! – вниз. «Что было вчера?» «А днем ранее?» И снова: Вжух! Вжам! «На прошлой неделе – скажи!» «Что не так, дорогуша, что случилось?» Бум! БАМ! Из всех возможных ответов пришел лишь ответ на последний вопрос, который также, случайно или нет, был первым. Да и тот не легко пришел, не сразу. Попробуй, называется, пробиться! Во имя Истины, всего, что Она для нее сделала, всего, что Она для нее значила, бабушке пришлось собраться с силами, отбросить все ненужные свои мысли и переживания. Все отбросить, конечно, не получилось – это могло бы стать ее прощанием с жизнью, – но отодвинуть от себя немного все-таки удалось. Словно ведомая кем-то за руку, не такая резвая, как минуту назад, бабушка прошла в конец коридора, по которому вышагивала, к запертой двери, ведущей на улицу, порог которой она не пересекала одному лишь Богу на Небесах известно сколько лет. Лишь изредка она отпирает и приоткрывает ее, чтобы забрать очередную посылку с едой или новыми старыми книгами и оставить почтальону записку и денег на следующие. В вечном, сыром полумраке, в ароматах обойной плесени и букетов завядших в пыль цветов, бабушка поглядела в небольшое овальное зеркальце на стене, и с ее бесцветных, тонких, словно старая хлопковая нить, губ, следом за скрипом древней половицы сорвался тот самый пробившийся ответ:

– Время, – проговорила бабушка не своим голос, голосом тысячелетней мумии, – со мной случилось… время.

И от этого слова ее тело стало холоднее обычного, просто ледяным. Внутри и снаружи.

Она не сумасшедшая, не дура – «Хотя, – вдруг подумала бабушка, – разве кто-то в здравом уме может утверждать нечто подобное?» – она прекрасно понимает, что происходит. И она помнит тот день, полвека тому назад, когда это случилось. Когда с ней случилось то самое время. А может, ей лишь только показалось тогда? И кажется теперь? В любом случае, в тот день или на следующий, парой, тройкой лет позже, оно все равно бы случилось с ней. Ибо результат происшествия очевиден – на лицо, так сказать. Зеркало не может врать. «Да черт с ним, с зеркалом! – раздраженно, в гневе подумала бабушка, – мои собственные глаза, мои ощущения – они не могут врать!»

Бабушка отошла от зеркала, но больше не шагала вперед-назад. Ни по коридору, ни где-либо еще в доме. Желания нет, поняла она. Хорошо это или плохо, бабушка не знала. Желание, желание… Очередное не-желание. «Неужто, и правда, конец мой близок?» – посетила ее внезапно мысль, от которой ей не стало плохо. По крайней мере, ей не стало хуже, чем было.

Бабушка прошла по коридору, в другой его конец, и свернула налево. Подошла к очередной двери и, не колеблясь, не задумываясь, толкнула ее от себя: та стояла слегка приоткрытой и сквозняк, словно ребенок, баловался с ней.

– Битый час, – шепнула бабушка в темноту, которая в следующую секунду рассеялась перед ней, словно облако пыли.

Оказавшись в гостиной собственного дома, она слегка растерялась, не знала, куда идти, что делать. Бабушке показалось, что ее словно ударили по голове с размаха чем-то большим. Не обязательно тяжелым – но точно большим. Обойдя помещение по кругу, сначала в одну сторону, затем в другую, по часовой стрелке, затем против, будто старая болонка, сорвавшаяся с поводка и затерявшаяся на поляне в лесу, она наконец встала перед единственным здесь окном. Плотные, непонятного цвета занавески на нем почти полностью преграждали путь царствованию света, творившемуся сейчас снаружи. Все вернулось к ней в одночасье. Кто-то опять, словно ударил ее по голове…

Такой она всегда была женщиной – назвать ее красоткой язык бы ни у кого не повернулся. Скорее, была она чудачкой. И по поведению, и внешне тоже. Но такой скромной чудачкой, если можно так сказать – без излишеств. Невысокого роста, с телом, как у мальчишки, волосами кудрявыми и недлинными, восхитительного, золотистого цвета. Словно херувим с картины. Так она сама про себя всегда и думала. Вот увидела херувима как-то по юности на картине в музее – и стала так думать. Что это был за музей, она, конечно не помнит. Да и херувим давно позабылся.

В те далекие от сегодня годы она любила подтаявшее сливочное мороженое и платья свободного кроя с цветочным узором. Сандалии на босу ногу и газеты. Правда, никогда их толком не читала – ей просто нравилось покупать их и носить сложенными в руке или под мышкой. Очень важно! Шуршать бумажкой? – Да! Ей нравились следы черной краски на ее белой коже. Еще ей нравились долгие прогулки по городку, в котором она родилась, выросла и жила все годы своей жизни, и конечно… шляпки.

В тот день погода была замечательной – похоже, такой же замечательной, как и сегодня, в день нашего рассказа. Ярко светило солнце, которое грело, но пока что еще не жарило. Небо было высоким, голубым. Наверное, точно таким оно было, когда Бог решил создать Землю. «Интересно, – подумала она, остановившись на мгновение посреди улицы и посмотрев наверх, – а каким было небо, когда Он решил создать человека?»

Путь ее в тот день много лет назад пролегал бог знает где. Действительно, порой сам Бог не мог предугадать, куда пойдет и чем займется эта чудачка. Выйдя из дома, она направилась в парк. Там она гуляла по гравиевым дорожкам и песчаным тропинкам, местами размытым грозовым дождем, прошедшим накануне, наблюдала за толстыми коричневыми утками на пруду и боялась стать такой же толстой с годами. Потом она внезапно вскочила в автобус, ехавший в сторону центра. Она почему-то сошла на остановке «Городское кладбище» и среди надгробий гуляла еще примерно три четверти часа. Она довольно часто так делает – в смысле, гуляет где-то по три четверти часа. Словно полчаса, это мало, а час, это уже очень много. Здесь она читала даты рождений и смерти – но избегала имен. Нет, имена, по ее мнению, знать не стоит. И не только на кладбищах, но и вообще, в жизни! Примерно в полдень она оказалась в центре города. Но тут и Бог не сможет рассказать нам, как именно это случилось, а потому я даже пытаться не буду. Съев одно сливочное мороженое, продемонстрировав любимым улицам новенькое «мятное» платье с желтыми и белыми цветами, решила, что первое мороженое было недостаточно подтаявшим, когда она его ела, а потому вернулась, купила и съела еще одно – выждав, естественно, какое-то время на солнце.