А может быть это и лучше, что я о нем забыл? Когда понесло меня вниз с песчаным водопадом, уронил бы со страху и еще бы хуже получилось.

Я осторожно ощупал все кругом, понял, что падать дальше некуда, достал фонарик и нажал кнопку.

Хамит сидел на песке. Я взглянул на него и мне стало страшно. Над бровью у него была небольшая ранка, вся черная от прилипшего песка. По виску на шею стекала тоненькая струйка крови. Одна щека тоже была в песке. Должно быть, когда он лежал засыпанный, щека намокла от крови и песок прилип к ней.

Я рукавом стер песок у него со щеки, потом дал ему фонарик и прямо пальцами стал очищать рану. Хамит морщился от каждого прикосновения, тихонько стонал, но в общем держался молодцом.

— Надо бы перевязать,— сказал я,— да только чем?

— А ты от моей рубашки низ оторви,— посоветовал Хамит.

Но оказалось, что это не так-то просто оторвать кусок рубашки, В книжках я сколько раз читал: «разорвал рубашку и перевязал рану». Я сам попробовал — ничего не выходит. Ножа нет, а руками, сколько мы ни старались, ничего не получилось. Крепкая рубашка оказалась, не рвется. Наконец я догадался: взял острый камешек, прорезал маленькую дырочку, а там, как говорится, само пошло.

Оторвал узкую полоску, скатал ее как бинт и перевязал голову Хамита.Он как игрушечный заяц стал: одно ухо завязано, а другое торчит.

Посидели мы с ним, помолчали. Потом я спросил:

— Что дальше что делать будем? А, Хамит? Выбираться надо отсюда. А как?

— Это подумать нужно...

Если дожидаться, пока Хамит придумает что-нибудь, это год пройдет. А мне хотелось поскорее выбраться. Я еще думал, что мы и на кружок успеем. Пришли бы, рассказали, где были. Вот бы удивились все. И дядя Кадыр удивился бы...

— Ладно,— сказал я,— ты сиди думай и отдыхай. А я на разведку пойду.

— Только далеко не уходи.

Он остался сидеть, а я пошел, светя фонариком во все стороны.

Ничего хорошего я не увидел. Справа — крутая каменная стена. И слева такая же, и впереди. И под ногами голый камень, ни травинки на нем, ни кустика. Я посветил назад — там груда песку и на песке сидит Хамит, опустив голову на колени. А откуда тут песок — непонятно.

Тогда я прямо вверх направил луч и у меня ноги подкосились от страха. До этого я хоть и не очень, а все-таки надеялся, что это может быть не пещера, а глубокий овраг или какая-нибудь щель, из которой можно выбраться. А теперь эта надежда рухнула. Над головой у меня висел каменный потолок.

Оказалось, что мы в каменном ящике, только ящик этот огромный, побольше нашего физкультурного зала и гораздо выше. Я поискал глазами дырку в потолке, в которую мы провалились, но не нашел.

Попали как мыши в мышеловку. Кругом камень. И сверху и снизу — камень. Здесь целый век просидишь и не вылезешь. И кричи, не кричи — все равно никто не услышит.

Я вернулся к Хамиту и рассказал ему о том, что увидел. А он ни слова не ответил и даже не посмотрел на меня. Как сидел, опустив голову на колени, гак и остался сидеть.

Я подумал, что может быть плохо ему, может быть голова болит и решил не приставать больше. Сел, спина к спине.

Наверное, Хамит думает, что я во всем виноват. А чем я виноват? Не я же эту пещеру выкопал. И мне ведь тоже невесело здесь сидеть...

А может, виноват я все-таки? Ведь Хамит не хотел идти со мной за теленком. Не хотел, а я его уговорил. А если бы я один пошел, ничего бы и не случилось. Не полез бы я один с теленком в гору. Ночь все-таки. Пошел бы нижней дорогой. А когда друг рядом, тогда ничего не страшно. Вот и завалились мы с Хамитом сюда, в эту чертову яму. Выходит, что я один во всем и виноват. И в том, что сюда угодили, и в том, что на кружок не попали, и в том, что у Хамита разбита голова... Во всем.

— Погаси свет!

Я вздрогнул от этих слов, так неожиданно они прозвучали.

— Слышишь, гаси свет. Заснул, что ли? — сказал Хамит и толкнул меня локтем.

— Заснешь тут,— отозвался я и погасил фонарик.— Сижу и думаю, как отсюда выбираться.

— Плохо думаешь. Хорошо бы думал, поберег бы батарейку. Без света никуда мы не выберемся, пропадем. Давай поспим до рассвета. Утро вечера мудренее. Раз мы сюда попали, значит, и свет попадет. А тогда посмотрим, что дальше делать.

В общем-то он, конечно, был прав. Я решил с ним не спорить. И не потому, что он старше меня. И не потому, что он у нас самый лучший ученик в классе. Он на одни пятерки учится. Ну и что? Подумаешь. Зато я бегаю вдвое быстрее и на голову выше его. Я потому решил с ним не спорить, что чувствовал себя виноватым.

Сижу, молчу. И он молчит. Согрелся я и как-то успокоился. Тишина кругом, слышно только, как Хамит дышит. А он, наверное, слышит, как я дышу. А может быть и не слышит, может быть уже заснул? А я-то когда же засну? Не спится что-то.

Вдруг в лицо мне ударил горячий ветер, послышался какой-то свист, потом все разом осветилось, заиграло радугой. Каменные стены загорелись разноцветными огнями, да такими яркими, что смотреть больно. И слышу, кто-то тихо зовет меня сзади:

— Шаукат!

Нужно бы обернуться, а я все смотрю, как играют разноцветные огни на стенах, и не могу оторвать глаз. А сзади опять:

— Шаукат... Шаукат...

Чей же это голос? На мамин не похож, и у Хамита не такой голос, и у Салиха — другого моего друга тоже не такой. Да и вообще не человеческий это голос. Какой-то металлический, вроде как у робота в кино.

Вдруг я понял, что это Хозяин Горы. Испугался, хотел вскочить и убежать, но он меня остановил:

— Шаукат, не беги, если не хочешь навсегда здесь остаться. Только я могу спасти тебя. Я Горный орел. Я унесу тебя высоко-высоко...

И вдруг, я вижу, и правда: огромный орел сидит на камне. А хвост как у павлина. И вовсе не радуга светит в пещере, а огромный этот хвост.

— Садись ко мне на спину,— сказал орел,— садись, не бойся. Сейчас полетим.

Я посмотрел ему в глаза. А глаза у него голубые, точь-в-точь как у Салиха, а возле клюва такие же, как у Салиха, веснушки. Я и не заметил, как оказался на спине у птицы. Она взмахнула крыльями, и мы полетели.

Поднимаемся выше и выше. Навстречу плывут облака, ветер бьет в лицо. Здорово! Я посмотрел вниз. Вижу — наша речка Песчанка, как змея, извивается внизу.

Ветлы стоят на берегах. А птица летит. И оказывается, можно управлять ею. Захочу вправо повернуть — даю ей кусок мяса. Захочу влево — даю воды из бутылки. И вдруг вижу, что у меня не осталось больше ни мяса, ни воды. Птица стала слабеть, спускается прямо на середину Голубого озера. А озеро бушует. Что же делать? И тогда я хватаю ножик и от собственной ноги отрезаю кусок мяса...

Я проснулся от сильной боли в ноге. Пощупал ногу, и под руку мне попал камень с кулак величиной. Свалился откуда-то и стукнул меня по ноге. Я обозлился, отшвырнул этот камень. Он громко стукнулся в темноте обо что-то и от этого звука проснулся Хамит.

— Ох, как есть хочется,— сказал он.

Я, как услышал это, сразу почувствовал, что тоже проголодался. И тут же вспомнил про ломоть хлеба, который мне мама дала. Пошарил за пазухой. Цел хлеб. Ура! Правда, раздавил я его, пока катился в эту яму. Он как лепешка стал. Я достал его, начал разворачивать газету. Хамит услышал шелест бумаги, зажег фонарик.

— Это что у тебя?

— Хлеб с маслом.

— А ну, дай сюда,— Хамит протянул руку.

Я отдал ему хлеб, он опять завернул его и сунул в карман.

— Ты что делаешь? — крикнул я.— Я хотел разделить по-братски...

— Рано.

— Что рано?

— Есть рано. Придет время, разделим и съедим.

— А когда же?

— Не знаю. Вот когда будем совсем умирать от голода, тогда и поедим. А сейчас еще и потерпеть можно.

— А когда мы умирать будем?

— Не знаю. Может через день, может через неделю. А пока будем терпеть.

— Ладно,— согласился я,— потерпим. А молока выпить можно?

— Молока? — удивился Хамит.— А у тебя и молоко есть?