— Надоел мне ваш теленок,— проворчал я.— Отдали бы в стадо. А то ходи с ним каждый день. Туда, обратно.
Это я просто так проворчал, со злости, не для того, чтобы мама услышала. Но она все равно услышала.
— Меньше бы смотрел, как пузырь ногами пинают, давно бы дома был...— сказала она.
Вот такая у нас мама. Футбол для нее — «пузырь ногами пинать». Хоккей — «плашку гонять». Только и смотрит гимнастику да фигурное катание. И Фарида тоже. А что тут удивительного? Они женщины. Что они понимают в спорте?
А хлеба, здоровенный ломоть, мама все-таки отрезала и маслом намазала.
— На,— сказала она,— и ступай за теленком.
У меня от злости аппетит пропал. Но я все равно завернул хлеб в газету, спрятал за пазуху, прихватил с окна бутылку молока, сунул в карман, проверил фонарик и вышел на улицу.
Уже темнело. Но это ничего. Темноты я не боюсь. Во-первых, глаза у меня как у кошки, а во-вторых, хоть бы мне их и завязали, к Семи родникам, где пасутся телята, я бы все равно дорогу нашел. И обратно нашел бы. Ведь мы здесь каждый день ходим с ребятами. Все тропинки нашими ногами протоптаны. Они как ременные стали от наших подметок, эти тропинки. Захочешь и то не собьешься с дороги — ноги сами знают, куда ступать. А без фонарика все равно нельзя. В нашем классе фонарик для мальчишек все равно, что флаг для корабля. Есть у тебя фонарик — ты мальчишка. Нет фонарика — и тебя вроде бы как нет.
Словом, сунул я фонарик в карман, вышел и сразу увидел Хамита.
— Здорово,— говорю.— Пойдем, сходим за нашим теленком, а?
— Да что ты? — удивился Хамит.— Память, что ли, у тебя отшибло? У нас же сегодня кружок.
— Ой,— опомнился я,— футбол смотрел и все из головы вылетело. Недаром папа говорит, что у меня голова дырявая. Слушай, а что же теперь делать? На кружок опаздывать нельзя и теленка привести нужно. Давай, знаешь, быстренько сбегаем, пригоним этого Минотавра и на кружок успеем. Пошли?
— Да ну тебя, с твоим теленком. Я и так ногу натер. Один сходить не можешь?
— Могу, конечно, и один,— сказал я,— только я думал, что ты мне друг.
— А что же, если я ногу натер, так уже и не друг, по-твоему?
— Причем тут нога? Не отвалится же она у тебя? Если друг — пошли, а если нет...
— Ну пошли, пошли, только давай быстрее, а то опоздаем.
И мы побежали к Семи родникам.
У Семи родников вся наша деревня пасет телят. Место это красивое и удобное. Сено там не косят, потому что земля вся в рытвинах и в канавах. А зато телятам — раздолье. Гуляй целый день да щипли сочную травку. Пить захочется — пожалуйста: там действительно семь родничков бьют из-под земли и сливаются в маленькое озеро. К Семи родникам и гусей выгоняют.Они там пасутся, плавают по озерку. Иногда и ночуют там.
Днем здесь полным-полно мелкой скотины. А когда мы в тот раз прибежали, один только наш теленок и остался. Мне его даже жалко стало. Стоит, бедняжка, один среди гусей, скучает. А гуси уже улеглись где поудобнее. В темноте кажется, что это снег лежит в канавках. Тишина такая, что слышно, как вода журчит в родничках.
Не успели мы с горки спуститься, гуси загоготали все разом, подняли длинные шеи. И теленок тоже подал голос. Или мои шаги услышал, или гуси его потревожили, только он опустил голову и жалобно так замычал:
— Домо-о-ой!
— Домо-о-ой, домо-о-ой!— передразнил я.— Сейчас приведу тебя домо-о-ой, ляжешь под бочок к своей маме, согреешься. Тебе-то хорошо, а нам еще на кружок идти. Ну, пошли!..
— Иду-у!— промычал теленок.
Хамит засмеялся.
— А ты, оказывается, и разговаривать с ним можешь. Когда это ты телячий язык выучил.
— Поневоле выучишь. Мы же с ним каждый день по часу разговариваем...
Идти мы решили верхом, напрямик. Если низом идти, там дорога отличная, но приходится делать большой крюк. А прямо, через гору, тут, конечно, придется намного ближе, только ноги обобьешь о камни в темноте и руки исцарапаешь. Теленка придется вести за ошейник. Он еще маленький, ножки у него слабые. Если его в поводу вести, оступится, чего доброго, ногу сломает.
Теленок был привязан веревкой к дереву.
Я отвязал ее, обмотал вокруг пояса, взял теленка за ошейник, и мы втроем полезли в гору.
Хамит торопит:
— Скорее!
А я злюсь: он-то один идет, а я с теленком. Если бы это собака была, она бы от нас не отстала, еще и вперед убежала бы. А теленок не спеша перебирает тонкими ножками, дышит мне прямо в ухо. Ему на кружок не нужно, вот он и не спешит.
— Может мне вперед бежать, а? — спросил Хамит.— Опоздаем.
— Успеем,— успокоил я его.
И вдруг... ни Хамита, ни теленка, ни звезд над головой... Я качусь куда-то, как с высокой горы. Что-то бьет меня по бокам, по голове... Наконец остановился. Чувствую, что лежу, свернувшись калачиком. Руки, ноги вроде бы целы, но за какое место ни возьмись — все болит.
Как-то раз, давно уже, я на спор в одних трусах забрался в кусты можжевельника. Вот тогда так же все болело. По-моему, на мне тогда живого места не осталось. Вот и теперь так же. Нет, пожалуй, хуже: во рту песок, мелкие камешки. Я насилу отплевался. Потом сел и стал думать, что же со мной случилось? С горы сорвался? Да нет, гора тут не такая крутая, чтобы с нее кубарем катиться. Может быть, это волчья нора? Тоже не подходит: уж больно долго я летел. Да и волков у нас нет. Тогда, может быть, пещера? Вот это, пожалуй, правильно.
Вот ведь как в жизни бывает! Сколько раз мечтал попасть в пещеру, а попал — и сам не рад. Чему радоваться? Лежу как побитый, теленок пропал, И Хамит тоже пропал.
Может, он наверху остался? Я хотел крикнуть, по во рту еще столько песку и глины было, что пришлось опять отплевываться. Наконец все-таки крикнул:
— Хамит! Эй, Хамит, где ты?
Никакого ответа. Значит, бросил он меня, побежал на кружок. Тоже друг называется. А теленка, интересно, взял он или так на горе и бросил?
— Хамит!— крикнул я еще раз и посмотрел вверх. А там ни звездочки, ни огонька — ничего. У меня, я говорил уже, глаза как у кошки: в темноте я все вижу. А тут будто завязали мне глаза — ничего не видно.
Мне даже страшно стало. Я закрыл веки, пощупал глаза. Вроде все на месте, но ничего не вижу. Может, ослеп? Так и останусь слепым, как дядя Сафар? Но он-то герой, на войне потерял зрение. А я в яму свалился как дурак. И дернул меня черт идти короткой дорогой! Там и днем-то не больно пройдешь. Недаром говорят: поспешишь — людей насмешишь. Насмешил... Хорошенький смех — слепым остался. А может быть и глухим? Я прислушался. Такая жуткая тишина стояла вокруг, что я чуть не разревелся от страха. Там, наверху, никогда не бывает такой тишины. Там то машина где-нибудь пробежит, то трактор тихонько заворчит на далеком поле, то застучит насос на Голубом озере. А тут полная тишина. Я еще прислушался. И вдруг, откуда-то снизу, еле-еле донесся до меня не то голос, не то стон. Может это Хамит? Еще ниже, чем я пролетел?
— Эй, Хамит, где ты? — крикнул я и чуть-чуть подвинулся.
И тут все зашумело вокруг, будто крупа посыпалась. Я поехал куда-то ниже, ниже. Со всех сторон катятся вместе со мной камешки, ползет песок... Я хотел уцепиться за что-нибудь, но кругом, как водопад, шумным потоком несся вниз один густой песок. Как он не засыпал меня, просто не знаю. Повезло.
«Кончится это когда-нибудь?»— успел я подумать и в то же мгновение уткнулся во что-то теплое. Пощупал — вроде человек. Только засыпанный наполовину.
— Хамит, ты? — спросил я почему-то шепотом.— Живой?
Мне никто не ответил, но в подземной тишине я услышал дыхание. Значит, жив Хамит. Ура!
Я поскорее стал разгребать песок вокруг него. Вдруг он чихнул, вздохнул протяжно и сказал:
— Зажги свет, Шаукат, посмотри, голова у меня не разбита?
— Какой свет? Откуда у меня свет?
— А что, у тебя фонарика нет?
Ох и дурак же я! Целый год не расстаюсь с фонариком, а когда он действительно понадобился, я про него забыл начисто. Чем с ума сходить от страха да раздумывать, ослеп я или не ослеп, давно бы зажечь фонарик.
