— Совершенно секретно, лучше даже не влезай, — ответил я. — А то обложат подписками, никаких тебе потом Италий или Афин. Но на самом деле это тест меня на стрессоустойчивость. Что-то типа опросника — что я запомнил из периодической печати… у них какие-то свои методы проверки кандидатов на госслужбу. Думаю, если успешно сдам, то после учебы обязательно пригласят начальником какого-нибудь стола.

На государственную службу меня пока никто не звал, но я давно придумал этот вариант карьеры, чтобы объяснить Алле интерес ко мне со стороны старика. Раньше он оказывался невостребованным, а сейчас был хороший способ его ввернуть в разговор.

— А тебя уже позвали? — удивилась она.

— Нет ещё… рано… да и в их среде прямо такие вещи не делаются. Но я умею понимать намеки. Так что в субботу будем производить хорошее впечатление — какой я хороший, какая ты хорошая. Но о деле, — я мотнул головой в сторону папки, — ни слова. Сами всё дадут.

— Ясно… А ты так и не надумал, куда будешь переводиться?

Вопрос был немного неожиданный, но закономерный. Ответ у меня был и на него тоже.

— По-хорошему, надо бы на юридический — с такими-то перспективами. Советское право или что-то подобное… Но сначала надо бы спросить у тех, кто нас в гости зазвал в субботу — моя отсрочка от армии действует лишь до тех пор, пока я прилежно учусь, как строить заборы. При переводе отсрочка автоматом слетит.

— Это да, — кивнула Алла. — Спросим тогда? А то времени осталось совсем ничего… я бы с тобой тогда перевелась.

— Зачем? — удивился я. — Тебе два года твоего немецкого осталось, спокойно доучись, а потом иди хоть в юридический, хоть в любой другой, как на второе высшее. Оно, конечно, платное, но, думаю, мы как-нибудь с этим справимся.

Она надолго задумалась, хотя я знал наизусть все её возражения.

Мне действительно было непонятно стремление Аллы учиться вместе со мной. Существует же склонность к тому или иному виду деятельности? Ей вроде бы неплохо давались иностранные языки — хотя, конечно, для лучшего старта карьеры надо было изучать их в том самом институте имени Мориса Тореза или в любом другом, где давали именно практические навыки. И без обязательного упора на то, что сразу после получения диплома выпускник пойдет работать в школу, где будет учить недорослей всяким премудростям.

— Мне потом три года надо будет отработать по специальности, — напомнила она. — А я уже не уверена, что хочу учить школьников. Даже не так… я уверена, что не хочу их учить.

— Останешься на кафедре, — пожал я плечами. — Поступишь в аспирантуру. Вариантов масса.

В 1986-м, когда Алла получит свой немецкий диплом, всем может стать резко пофиг на трудоустройство выпускников вузов. Но может и не стать — если я поставил на нужных лошадок. Но кафедра и аспирантура во все времена были хорошим способом избежать обязательного распределения в какую-нибудь Тьмутаракань. У Аллы, кстати, имелся ещё и джокер в лице её тёти, которая могла похлопотать, чтобы её племянницу устроили, например, в советское представительство какой-нибудь из немецких фирм. Но про блат я пока решил не напоминать — надо будет сначала посмотреть на эту тётю, вдруг там коммунизм напополам с марксизмом в крови плещется.

***

У меня и в мыслях не было забросить папку, которую мне передал Валентин, в какое-нибудь пыльное место, чтобы забыть про неё до субботы — а во время визита рассказать, что никого из представленных в списках людей знать не знаю, ведать не ведаю. Это был самый простой способ, от которого мои визави наверняка хоть как-то защитились — например, включили пару фамилий, которые я точно должен был знать, хотя бы из тех, кто уже намечен на повышение и хоть какую-то известность. Я бы на их месте ещё расставил такие маркеры в самых неочевидных местах, где при невнимательном беглом просмотре их было легко пропустить.

Фамилий действительно было очень дофига — первое впечатление оказалось верным. Тридцать четыре пронумерованных странички, по двадцать фамилий, имен и отчеств на каждой — шестьсот восемьдесят людей. Меня позабавило, что никаких должностей к фамилиям не прилагалось — догадайся, мол, сам, кто все эти люди и что их объединяет.

Впрочем, эта задачка была не самой сложной в обеих моих жизнях. Ещё проглядывая листки наискосок, я наткнулся на фамилию уважаемого грузинского товарища Эдуарда Амвросиевича Шеварднадзе — будущего министра иностранных дел СССР, будущего первого президента независимой Грузии и очень спорной личности. Сейчас этот Шеварднадзе рулил грузинскими коммунистами и был одним из нескольких кандидатов в члены Политбюро ЦК. Его взлет произойдет вскоре после прихода к власти Горбачева, а сейчас он был всего лишь строчкой в длинном списке потенциальных вождей всего СССР.

Именно так я начал рассматривать задание старика — мне предлагалось взвесить и исчислить тех, кто мог заменить хорошо постаревших кремлевских старцев. Стать кем-то вроде бога для их судеб и карьер — ведь одна правильная пометка в нужном месте, и человек имеет все шансы на то, чтобы войти в состав местного ареопага.

Я несколько мгновений помечтал, как срочно ищу телефоны этих ребят — и уже к субботе становлюсь очень состоятельным человеком. Но потом я напомнил себе, что у старика и Валентина длинные руки, а глаза и уши могут быть, в том числе, и на местной АТС. Лучше не рисковать.

Поэтому я взялся за дело со всем тщанием, чтобы в субботу не идти к товарищу Смиртюкову, одевшись в старое рубище и посыпав голову пеплом. За рубище сойдут мои новые джинсы, а пепел… с пеплом у курящих людей проблем обычно нет.

[1] Считалось, что в «№ 20» — 20 % индийского чая (остальное — грузинский), а в «№ 36» — соответственно, 36 %. На деле грузинские чаепроизводители дико экономили импортный продукт, зато свой сыпали от души. Качество, впрочем, от таких изменений техпроцесса поначалу не слишком страдало. Грузинский чай испортился примерно в начале 80-х, когда там массово внедрили машинный сбор чайного листа. Машины собирали его с ветками, которые никто из готовой смеси не выбирал. Та же хрень была и с табаком, который, в принципе, мало чем отличался от табака в «мальборо», но содержал запредельное количество «брёвен», а вот удельный вес основного продукта (это и чая касалось) был ниже любых стандартов.

Глаза боятся — руки делают. Со списком возможных будущих повелителей СССР я покончил достаточно быстро — уже к обеду пятницы я сделал последнюю пометку, аккуратно сложил страницы по порядку и убрал их в папку. Почти семьсот человек в реальности превратились в полторы сотни — про остальных я не слышал никогда, ни в первой, ни во второй жизни. В газетах их имена мне не попадались, они не проводили приватизацию, не становились миллиардерами… я не исключал, что эти неизвестные ребята неплохо жили и в перестройку, и в лихие девяностые и в сытые нулевые, но не знал, чем они зарабатывали свой хлеб с маслом. Но вообще из всего списка меня удивила только одна фамилия, которая заставила задуматься о том, кто и как управлял Россией моего будущего — но в этом случае я постарался обойтись без лишних восторгов. Остальных знаковых "списочников" я топил нещадно.

Покончив с этой в чем-то приятной — мне понравилось чувствовать себя вершителем судеб — обязанностью, я вспомнил про вопрос Валентина и предложил Алле прокатиться до Полежаевской, где находился гараж моего гэбешника.

— Какая машина? — недоуменно спросила она.

— «Победа», настоящий раритет, но крутой, — объяснил я. — Она принадлежала отцу Валентина, а ему самому оказалась не нужна — вот он и предложил посмотреть, вдруг нам подойдет. Я согласился, но без обязательств — хотя, честно говоря, сомневаюсь, что из этого что-либо выйдет…

— Почему?

— Да быстро её вряд ли получится восстановить, с запчастями проблема, с местом, где ремонтировать можно — тоже… не хочу заводить ещё один мопед. Его бы доделать.

— А, ты в этом смысле, — кивнула Алла. — В принципе, у меня сегодня особых планов нет, можно и прокатиться.