Что касается крестьян, то они на некоторое время пробудились от сна, благодаря смелой инициативе, также профсоюзной, исходившей от борцов Христианской сельскохозяйственной молодежи. Но борцы устали, и крестьяне исчезли, за исключением самых богатых и крупных производителей. Такое «исчезновение» отсылает нас от аграрной истории (Арморики) к общей истории (Бретани). Понемногу образование направляет умы Плозеве в сторону парижского чиновничества. Раньше коммуна производила зеленый горошек, теперь она начинает выпускать преподавателей лицеев. Бывшие плантации клубники застраиваются загородными домами и особняками в деревенском стиле. Это «мир загородных домов», как сказал Эдгар Морен, Гарж-ле-Гонесс на океанском побережье. На этом берегу с глубокими заливами бетон вытеснил хлорофилл. В подтексте этих глубоких продуктивных изменений продолжает негласно существовать конфликт между «красными» и «белыми» — их борьба приняла более мягкие формы, но все равно оставалась на месте. Она окрашивала жизнь в Плозеве в свои осенние оттенки.

Продолжала существовать языковая проблема, даже этническая, а для некоторых и национальная. Поскольку коммуне Плозеве немало досталось от светского образования и масс-медиа. Это была шоковая терапия: коммуна безболезненно, но не без ущерба для себя, рассталась с использованием бретонского языка, который искореняли учителя начальной школы (сами бретонцы), а с течением времени и телевидение[86]. Вот что нас привело, на самом деле, к тому, чтобы отступить от сельской истории в сторону общей истории провинции, поскольку она претерпела значительные потрясения в ходе трагического XX века из-за проблем, связанных с языком и региональным самосознанием, как кельтским, так и общим для всего полуострова. Начиная с 1920-х годов, на заре «славного одиннадцатилетия» факел национальной традиции, возможно, искусственно созданный от начала до конца (это было знаменитое «изобретение традиции»), перешел из рук аристократов-петиционеров, таких как маркиз д'Эстурбейон, в руки румяных простолюдинов вроде Дебове и Мордреля: они создали в 1927 году Бретонскую автономистскую партию. Очевидной была хронологическая связь с первым выступлением аббата Гантуа около Дюнкерка. Отметим, что в этот период с конца 1920-х годов основатели этой новой армориканской партии в некотором роде двигались против течения, и никто не ставил им это в упрек: поскольку начиная с 1928 года бретонская католическая Церковь, по просьбам родителей, уже постепенно расширяла преподавание катехизиса на французском языке. Этот процесс окончательно завершился тем, что Церковь отказалась от использования бретонского языка для своих нужд в 1950-е годы, то есть тогда, когда все дети, получившие свое религиозное образование на французском языке, достигли взрослого состояния[87].

Как и во Фландрии, как и в Эльзасе, возвышение, а затем и апогей нацизма воздвигли перед ослепленными народами жестокую обольстительную приманку, ловушку для простаков, и многие бойцы оказались ее жертвами, сообщниками и убийцами, получившими навсегда клеймо на теле и душах. Не будем углубляться в этом кратком обзоре в сложную расстановку сил и в биографические подробности. Ян Фуэре, затем Дебове, Мордрель, еще несколько человек в течение двенадцати лет, с 1932 по 1944 годы, старались оживить то, что некоторые определяли как «движение-подъем-освобождение» (EMSAV) бретонских народов, которые в большинстве своем ничего об этом не знали. Говоря о той деятельности, порой бестолковой, которую в то время развернули эти люди, ограничимся тем, что приведем суровое суждение, возможно, слишком резкое, одного историка, знакомого с архивными материалами, и которого никто серьезно не упрекал на этот счет:

Нужно продолжать утверждать, как это делают с 1944 года некоторые представители прессы, что движение на полуострове (если рассматривать часть его воинствующего авангарда) направило свои надежды в сторону Европы, перекроенной немцами, несмотря на то, что народные массы выражали по отношению к нему самое резкое неприятие. Антинацистская позиция подавляющего большинства бретонцев слишком известна, чтобы на этом настаивать; это еще больше подчеркивает нелепость той политики, которой следовало EMSAV[88].

Мы позволили себе несколько смягчить не подлежащую обжалованию формулировку, из уважения к заблуждавшимся борцам, которую предложил в своем тексте и в свое время Мишель Дени.

На практике «националистическое армориканское» движение начиная с 1930-х годов в своей деятельности сочетало терроризм «в гомеопатических дозах» и на детском уровне (разрушение с помощью бомб профранцузских памятников, в частности, относившихся к герцогине Анне) с пропагандой, охотно воспринимающей темы, занесенные расистскими, фашистскими и национал-социалистическими течениями. Более разумный пример Ирландии оставался для них основным источником вдохновения. В период с 1940 по 1944 годы немецкие оккупанты то поддерживали, то смещали некоторых бретонских активистов, которые время от времени предлагали им свои услуги в иллюзорной надежде добиться своих собственных целей. Чистка 1944 года, в частности в ее одиозной форме массовых казней, сильно ударила, хоть и рикошетом, по высшим и низшим деятелям EMSAV, сплошь и рядом расстреливаемых как коллаборационисты или как «бретонские националисты».

Что касается деталей… которые, несомненно, крайне важны, историки Бретани (и других областей) в своих недавних публикациях дают более подробное освещение этого периода, который как в регионе, так и вообще, был мрачным временем. Их вклад в изучение вопроса открывает менее однозначный подход, чем точка зрения профессора Мишеля Дени, остающаяся уместной, но поданная без прикрас. В связи с этим упомянем вместе с Ивом Жезекелем, преподавателем в лицее Ланньон, личность Яна Фуэре, супрефекта Морле в 1940 году: он почти не верил в независимость бретонского государства, но в крайне популярных изданиях, где он сотрудничал («Бретань», 1941 год, затем «Депеша Бреста», контроль над которой он взял в свои руки в 1942 году), он вовсю размахивал знаменем сепаратизма, возможно, просто для того, чтобы «поиграть на нервах» у правительства Виши[89]. Гораздо более заметной фигурой был Оливье Мордрель, который вместе с Дебове был одним из основателей Бретонской национальной партии. В 1940 году он написал поразительное стихотворение в честь шести немецких безымянных солдат, погибших в день июньского солнцестояния за освобождение Бретани (!).

Виши, да и сами немцы тоже, считали, «однако», Мордреля чересчур неспокойным, вплоть до того, что ему было предписано жить на востоке Франции, даже в Германии. В 1946 году он был заочно приговорен к смерти, но в 1971 году его дело было прекращено за сроком давности. Более значительной фигурой, хотя и менее известной, был Селестен Лене: химик, исполнитель террористических актов в 1932 году, он во время немецкой оккупации, в частности, с 1943 года, искал полного сотрудничества с немцами, включая сотрудничество в военной области, естественно, ограниченное. В конечном итоге он бежал в Германию, затем в Ирландию[90]. В тени Селестена Лене, также стоит упомянуть о такой на протяжении долгого периода представлявшей интерес, но также попавшей под власть несчастного заблуждения личности, как Франсуа Дебове. Он был достаточно иллюзорным председателем одного из бретонских национальных советов и еще в 1943 году говорил о своей «кельто-германской вере в победу немцев». Преждевременная смерть (в марте 1944 года) спасла его от ужасов чистки, и были бы они заслуженными в его случае, принимая во внимание его небольшую долю участия в политической деятельности в те роковые годы?