Недалеко от конюшни стоял часовой. С переднего края доносилась стрельба. Штраус остановился и прислушался. Ему ни о чем не хотелось думать.

Голова была пустой, словно из нее вытекли все мозги.

— Что, не спится? — спросил часовой.

Штраус покачал головой. Одежда на нем была влажной, а на улице свежо, и он поеживался, как на морозе.

— На месте командира я бы часовыми назначал в первую очередь тех, кому не спится…

— У меня разболелось плечо, — пояснил Штраус. — Днем меня ранило.

— Извини, я не знал, что тебя ранило. — Это был молодой боец, совсем недавно мобилизованный в армию. — Отчего ты не пойдешь в лазарет?

Штраус промолчал. Он и сам удивлялся, почему не пошел в лазарет. Может, поддался общему энтузиазму. Люди и с более серьезными ранами оставались в роте.

— Георг, правда, что ты немец? — после небольшого молчания спросил часовой.

— Нет, я австриец, — ответил Штраус без охоты.

— Но ты служил в немецкой армии?

— Служил.

— Говорят, был офицером?.. Как же это ты? Как посмотришь — на вид вроде порядочный человек, а пошел служить фашистам… Этого я не понимаю.

— Выхода другого не было. — Голос у Штрауса был совсем вялым.

— Как так — не было выхода? Разве там, в Австрии, нет гор? Можно же было уйти в горы, организовать партизанский отряд, как наши люди делали, когда вы нас оккупировали. Вот уж кому-кому, а швабам вонючим никогда бы не стал служить. Мой отец два года был в четниках, но это хоть и враги народа, но все же свои люди.

— Все враги одинаковые — что свои, что чужие, — сказал Штраус.

— Ну, ничего подобного, — возразил боец. — Свои есть свои, а чужие остаются чужими. В Южной Сербии, откуда я родом, оккупантами были болгарские фашисты, так четникам и не снились такие варварства, какие вытворяли те ублюдки. Моя сестра симпатизировала партизанам, оккупанты схватили ее, привязали к скирде соломы и подожгли. Ты, наверное, тоже такие экзекуции устраивал нашим людям?

— Я воевал на африканском фронте, потом в Италии.

— В Италии вы были своими людьми.

— Итальянцы тоже немцев не любят!

— Удивительно! Они же были союзниками, как мы с русскими. Как это можно не любить союзников?

— Можешь мне поверить.

— Я тебе верю. Ты старше меня, и я тебе верю. Ты, наверное, очень образованный.

— До войны я работал инженером…

— После войны тоже будешь инженером?

— Может быть. Конечно, буду.

— Жаль, что тебя ранило под самый конец войны. Может, я могу тебе чем-нибудь помочь?

— Нет, никакой помощи мне не нужно… Если бы у тебя нашлось хоть немного табака…

— Нет у меня табака. Я некурящий.

— Жаль…

Штраус ощупал раненое плечо и поморщился от боли.

— Если у тебя так болит рана, ты должен пойти в лазарет, — посоветовал ему часовой.

— Да, я так и сделаю, — ответил Штраус, хотя уже точно знал, что в лазарет не пойдет.

Он решил побродить по селу в надежде встретить кого-нибудь из крестьян. У них всегда имелся табак. Хлеба могло и не быть, но табак всегда находили.

— Георг, послушай, напрасно ты идешь без оружия! — крикнул ему вслед часовой. — Наш взводный приказал никого никуда без оружия не отпускать. Всякое может случиться.

— Ничего со мной не случится, — ответил тот. — Я только схожу в лазарет, перевяжусь и вернусь обратно.

Он отошел еще на несколько метров, потом решил, что без пароля ходить ночью еще опаснее, чем без оружия, и вернулся назад спросить у новобранца пароль.

— Разглашать пароль часовому запрещено, — ответил боец.

— Но ты же знаешь, что я иду в лазарет. Кругом стоят часовые, меня могут задержать.

Боец минуту колебался.

— Понимаешь, мне его не жалко тебе сказать, но взводный строго наказывал держать в секрете… Лазаревич, не любит, когда его не слушаются… Если не станешь болтать, так я скажу…

С паролем Штраус почувствовал себя увереннее. Он сперва шел медленно, потом незаметно прибавил шаг. Небо разъяснилось, тучи разошлись, и луна светила ярко. Лужи на дороге блестели, словно были покрыты тонкой коркой льда. Опасаясь, что его остановят часовые, он шагал осторожно, напряженно прислушивался к звукам и слышал, как пульсирует кровь в висках. Лоб его пылал, кажется, у него нешуточно подскочила температура. Он уходил все дальше в ночь…

С приближением утра на переднем крае стрельба усилилась. Осветительные ракеты все чаще расписывали небо. Изредка тяжелые снаряды залетали и рвались на окраине деревни.

В пять часов утра роту подняли на завтрак. Как и на передовой, здесь раздавали пищу в темноте. Тяжелая артиллерия противника часто обстреливала деревню, и, чтобы избежать ненужных потерь, командование приказало кормить людей пораньше и на день вывести всех за деревню, в сосновый лес. Жика Чаруга обнаружил отсутствие Штрауса.

— Кто его последним видел? — спросил Чаруга бойцов.

Неделю назад он был назначен на должность заместителя командира взвода и все еще входил в круг новых обязанностей.

— Он ночью ушел в лазарет, — подал голос один из бойцов. — Я как раз стоял часовым.

— Идиот, ты ему так и поверил. — Чаруга почувствовал, как у него заколотилось сердце.

Партизаны видели, какой злостью отливали его глаза. Он вошел в конюшню и через минуту вернулся с пулеметом в руке. Еще автомат повесил на шею и, не посмотрев в сторону бойцов, словно все они были повинны в исчезновении Штрауса, пошел докладывать о случившемся комиссару роты. Ранка только закончила завтракать и одевалась, когда он постучался и вошел в комнату. За ночь комиссар отдохнула, заметно посвежела, даже появился румянец на щеках.

— Товарищ комиссар, у нас чертовски большая неприятность, — еще с порога сказал он, — шваб смылся. Выждал подходящий момент и драпанул к своим.

По лицу Ранки скользнула мрачная тень.

— Ты уверен, что он сбежал?

— В этом нечего сомневаться. Он обманул часового, сказал, что идет в лазарет на перевязку, а сам драпанул.

Она взяла чашку с недопитым кофе, торопливо сделала два глотка и, отставив чашку в сторону, выглянула в окно. Туман рассвета путался в ее роскошных черных волосах.

«Без пилотки она куда красивее», — подумал Чаруга, ощущая, как его обволакивает нежность к своему комиссару.

— Ты допивай кофе, — сказал он ей, — теперь ничего не поделаешь, не пойдешь догонять его.

— Почему бы и не попытаться его догнать? — Ранка повернулась к Чаруге и, встретившись с его взглядом, улыбнулась. — Не мог же он далеко уйти. Ведь впереди везде стоят наши войска.

Она вытащила пистолет из кобуры, вынула обойму, пересчитала в ней патроны. Рана на руке у нее уже затянулась, но боль изредка еще появлялась.

— Мы с Марко оставили его в роте, поверили ему…

— Ну, товарищ комиссар, разве швабам можно верить? Все они гады!

— Ему теперь далеко не уйти. Скоро начнется общее наступление, и он снова попадется. Как бы хотелось, чтобы он попался именно нам.

— Тогда бы уж я его прикокнул, подлеца… Ты не расстраивайся, все равно он попадется.

— Откуда ты взял, что я расстроилась?

— Мне кажется, ты переживаешь. Но это не твоя вина, что он, гад, утек. Мы все довольны, как ты командуешь ротой. У тебя неплохо получается.

Ранка пристегнула ремень, надела пилотку, повесила через плечо полевую сумку. Чаруга еще раз с интересом взглянул на нее, но она не обращала на него внимания. Ранка привыкла к мужским взглядам и не сердилась да ребят. Даже тогда, когда они пытались заглянуть ей в самую душу: ведь людям надо как-то себя успокоить…

Когда Ранка с Чаругой вышли на улицу, снова стал накрапывать дождь. На дороге показались две колонны: одна держала направление в сторону фронта, вторая — к лесу. Они выждали, пока обе колонны прошли. У бойцов было великолепное настроение — все успели выспаться и позавтракать. Как только тронулись с места, кто-то запел.

Чаруга, распираемый гордостью, шел впереди своего взвода, размахивая руками в такт песне. За последние дни замковзвода заметно похудел, и куртка свободно свисала с его плеч. На, новой должности Чаруга старался показать себя с хорошей стороны, и Ранка предложила штабу утвердить его вместо погибшего командира второго взвода. Он знал о предложении комиссара и теперь смотрел да нее, как верующий больной смотрит на икону. Заметив, что комиссар увязала в грязи по щиколотку, Чаруга вдруг почувствовал, что и ему от этого стало труднее шагать.