Ранка не дала ему договорить.

— Какой ты все-таки вредный, — с упреком сказала она. — Ты не хочешь, чтобы я была рядом даже в такое трудное время, как сейчас. — В ее голосе звучала обида. — Я могу совсем уйти из роты. Меня и так уговаривают перейти в политотдел штаба бригады…

— Зачем ты так? Ведь знаешь же, что я тебя люблю! — Рассердившись, Марко повысил голос. — Если бы не любил, в лазарет идти не уговаривал бы.

Она подошла к нему поближе, здоровой рукой взяла за локоть и крепко сжала, головой потерлась о плечо.

— Честное слово, это даже не рана, а пустяковая царапинка, и рука уже совсем не болит, — сказала Ранка, — а если чуть-чуть и ноет, так это совсем не так страшно… Скоро война закончится. Это должен быть очень красивый день, и в этот день я хочу быть рядом с тобой.

— Пока война закончится, ты еще успеешь вернуться в роту.

— Кто знает, может, и не успею. Конечно, не успею. Война может закончиться в любой день. Говорят же, что войны кончаются так же неожиданно, как и начинаются.

— Но эта война неожиданно не кончится. Фашисты не капитулируют до тех пор, пока не сломаешь им последний позвонок.

— Все равно, сколько бы это ни длилось, а я не хочу уходить из роты и расставаться с тобой. Ты должен это наконец понять.

Марко улыбнулся ей. У него было неплохое настроение. Они быстро продвигались вперед. Слева и справа доносилась стрельба, а его рота больше часа не встречала сопротивления. На рассвете их бригада штурмом прорвала фашистские укрепления.

Почти месяц топтались на одном месте, пока наконец не прорвались. И теперь немцы поспешно отступали. Люди подпоручика Валетанчича несколько раз их догоняли, но каждый раз стоило им подняться в атаку, как немцы сворачивали удочки и убегали. Только на хуторе Грофовия пришлось туго. Хутор располагался на двух небольших возвышенностях и был укреплен по всем правилам, обнесен колючей проволокой и траншеями. Противник здесь решил оказать сопротивление. Марко два раза пытался поднять бойцов в атаку, но каждый раз они пробегали всего несколько шагов и снова ложились, прижатые к земле сильным пулеметным огнем.

— Послушай, Марко, почему же ты не вызываешь артиллерию на помощь? — спросила его ротный комиссар. — Мне кажется, без пушек нам не удастся овладеть хутором. Видишь, как они огрызаются.

— Сейчас вся артиллерия на марше, меняет свои позиции, — ответил Марко, — и пока они установят свои пушки, пока пристреляются, мы потеряем уйму времени.

— Сколько бы мы его ни теряли, оно все же намного дешевле, чем жизнь бойцов.

Он хотел выругаться, но сдержался.

— Нет, мы еще раз должны попробовать. И в сорок втором, и в сорок третьем, и даже в сорок четвертом году мы не только хутора, но и города брали без пушек. И этот хутор возьмем.

Это было не лучшее решение, но он знал, что партизаны привыкли любое укрепление брать грудью. Со стороны хутора стрельба не прекращалась. Стоило только кому-нибудь пошевелиться, как его захлестывал дождь свинца. От сильной стрельбы солнце сделалось тускло-желтым, а горизонт заволокло серым дымом. Несколько человек было ранено. Совсем недалеко от командира роты упал, скошенный пулей, лучший пулеметчик из первого взвода, которого Валетанчич хотел назначить командиром взвода.

— Нас всех так перебьют, — с волнением сказала Ранка, — надо что-то делать.

Она с ужасом смотрела на убитого пулеметчика. За два года войны никак не могла привыкнуть к виду мертвых.

Валетанчич послал связного к артиллеристам. Он уже больше не делал попыток захватить хутор штурмом. Пришлось ждать минут тридцать, пока не подошли пушки и минометы. Снаряды и мины сперва рвались далеко за высотами, потом стали падать удачнее, и хутор Грофовия скрылся из виду за клубами дыма. Когда артиллеристы накрыли одну за другой несколько целей, ответная стрельба вдруг прекратилась.

— Друже подпоручик, швабы драпают! — закричал во весь голос пулеметчик из второго взвода Жика Прокич. Дым стал постепенно рассеиваться. — Смотрите, как они пятками себе зады отбивают. — Жика громко рассмеялся, и его смех утонул в новом залпе разрывов.

Марко короткими перебежками взобрался на холмик, где лежал Прокич. Оттуда было видно все, что творилось далеко за хутором.

— Чаруга, почему не стреляешь? — спросил подпоручик Прокича, наблюдая, как гитлеровцы поспешно отходят.

— Мне их, бедняжек, жалко, — ответил пулеметчик, оскалив крупные зубы. — У меня рука не подымается стрелять по людям, когда они убегают, даже если это швабы.

«Сукин сын, — подумал Марко, — никак не поймешь, когда он говорит правду, а когда врет». В душе Марко всегда спорил с Чаругой, но никогда на него не обижался.

— С каких это пор ты стал таким добродушным?

— Я всю жизнь таким был, ты должен бы это знать, — ответил тот.

— Вот уж не подозревал, что ты такой сердобольный.

— Тем хуже для тебя, если не знаешь своих бойцов.

— Вас слишком много, а я один, и мне распознать всех трудновато, тем более что каждый день вы меняетесь. Сегодня к вечеру, наверное, снова прибудет пополнение.

— Но я уже целый год в роте. И таких бойцов, как я, у тебя не больно много. Во всей бригаде Чаруга только один, а это кое-что значит.

— Да, скромностью ты не страдаешь.

Жику Прокича еще в школе прозвали Чаругой, по имени известного гайдука, до войны гулявшего по Шумадии. Прокич гордился этим прозвищем и носил его с таким достоинством, с каким герои носят свои награды.

О Чаруге говорили в роте, что он рожден в панцирной рубашке, не пробиваемой фашистскими пулями. За два года, которые он провел на войне, его ни разу не поцарапало пулей или осколком, и это давало ему известное преимущество перед остальными. Когда нужно было кого-то послать на самое рискованное задание, Валетанчич всегда назначал Чаругу. «С тобой и так ничего не случится, — говорил ему Марко, — ты заговорен от фашистских пуль, только смотри, под свои не попади…»

Когда роте бывало очень трудно, Марко находился поблизости от Жики Прокича-Чаруги. Хотел, что ли, заслониться его пуленепробиваемой спиной? Делал это бессознательно, но это было так. Вот и сейчас он очутился возле Чаруги, и это означало, что роте угрожает серьезная опасность. Рота Валетанчича успела довольно далеко оторваться от батальона. Если судить по стрельбе, которая доносилась сзади, они были на километр впереди своих войск, в глубине фашистской обороны. Коридор, который они себе проложили, в любую минуту мог захлопнуться. Тогда — окружение. Правда, после взятия хутора Грофовия рота нигде не встречала организованного сопротивления. На ее пути попадались лишь одинокие солдаты, которые или пытались убежать, или сдавались в плен без боя. В большинстве своем это были обозники из тыловых частей или связисты.

У некоторых, когда их забирали в плен, уже не было оружия.

Валетанчич ругался, когда к ному приводили пленных.

— Какого черта вы привели их ко мне? — багровел Марко. — В роте и так мало людей, а тут еще с этими гадами надо возиться!

На левом фланге образовалась порядочная колонна из солдат в мундирах зеленого цвета. Валетанчич приказал привязать их ремнями друг к другу, чтобы они не разбежались и чтобы сопровождать их мог один человек. Несколько немцев пытались убежать, но были остановлены меткими выстрелами и так и остались лежать у дороги, как вешки.

Дорога была отвратительная. Она петляла по крутому откосу и неуклонно поднималась все выше и выше к плато. Это была даже не дорога, а обычная горная тропка, и по ней невозможно было идти вдвоем рядом. Рота растянулась почти на целый километр, если не больше, и подпоручик Валетанчич с беспокойством думал, как он поступит, если окажется, что немцы заняли позицию на плоскогорье и встретят роту шквальным огнем.

— Нам никак тогда не удастся развернуться в цепь, — поделился он своими мыслями с комиссаром, — и они нас могут очень даже легко забросать гранатами раньше, чем мы окажем сопротивление.

— Об этом и я всю дорогу думаю, — ответила озабоченно Ранка.