«Еще рано, еще не время, — говорил он себе, не отрывая взгляда от темных фигур неприятеля. — Надо подпустить их как можно ближе».

Четники продвигались быстро, почти бегом, а Лабуду казалось, что они стоят на месте. Свет наступавшего дня только-только коснулся неба и еще не очень четко отделил небосвод от земли. Четники шли группами человек по десять и представляли собой отличную мишень для гранатометчиков и пулеметчиков. Когда они приблизились к позиции отряда на расстояние пятьдесят метров, Лабуд выпустил ракету. Над высотой повис огненный купол, оттеснив темно-серое небо. Стали отчетливо видны черные силуэты четников, казалось, до них можно-достать рукой.

В мгновение ока гребень высоты превратился в огненный гейзер. Перед четниками пролегла смертельная преграда. Больше ничего не существовало, кроме взрывов гранат, ливня свинца, предсмертных криков и стонов раненых. Лабуд видел, как падали четники. Они валялись, словно снопы пшеницы, разбросанные по полю для просушки. Повсюду на снегу чернели темные пятна земли, выброшенной взрывами гранат.

— Товарищи, в атаку, вперед! — крикнул во весь голос Лабуд, заметив, что четники стали отползать назад.

Первым призыв командира поддержал Космаец. За ним поднялась вся цепь. Снег сыпал крупными хлопьями, словно спешил поскорее стереть с лица земли следы кровавой схватки. Космай почти не был виден, но Лабуд ощущал его присутствие, как понимал он и то, что опасность еще не миновала. Поэтому он спешил и требовал, чтобы бойцы шли как можно быстрее.

Не останавливаясь, отряд проскочил село, миновал поле неубранной кукурузы, спустился в овраг, а оттуда начал подниматься по склону горы. Лабуд потерял представление о времени. Он был весь мокрый от пота, плечо ныло от ремня пулемета. Ему уже казалось, что они в безопасности, когда рядом взметнулся столб камней и снега, поднятый взрывом гранаты. Другую гранату он успел поймать в воздухе и отбросить в сторону.

Немцы выскочили из тумана, словно привидения, всего в пятидесяти метрах от партизан и обрушили на них ливень из пуль и гранат. Лабуд бросился в ближайшую яму и открыл ответный огонь. В двух шагах от себя он увидел Владу Зечевича. Его лицо было залито кровью. Между ними лежало еще два неподвижных тела. Немцы не давали поднять головы, их пули вздымали снежную пыль. Вдруг Лабуд услышал выстрелы минометов и понял, что дела отряда совсем, плохи. Но он не собирался умирать и плотнее прижал к плечу приклад ручного пулемета.

— Отходите, я вас прикрою! — крикнул он бойцам, и в то же мгновение его ослепил свет разорвавшейся мины. Взрывной волной его перевернуло и отбросило в сторону. Ткнувшись лицом в снег, он потерял сознание.

Когда Лабуд пришел в себя, бой давно уже кончился. Небо по-прежнему было затянуто облаками, но снег прекратился. Кругом стояла тишина. Лабуд повернул голову и увидел рядом с собой нескольких раненых бойцов, сидевших около костра. Повсюду валялось оружие и снаряжение, на белом снегу выделялись кровавыми пятнами использованные бинты.

Собравшись с силами, Лабуд встал. Ноги дрожали от слабости, в голове шумело.

— Гордана, где мы находимся? Где комиссар? — спросил Лабуд. Но Гордана была занята перевязкой раненого и не слышала его вопроса.

— Комиссара больше нет, — вместо Горданы ответил Космаец. — Мы его похоронили вон у того дуба, — показал он рукой в сторону высокого дерева метрах в сорока от костра. — Эх, не увидим мы больше нашего любимого товарища Шумадинца.

Лабуд, шатаясь словно пьяный, добрел до могилы комиссара и сел на землю, обхватив голову руками. Все его существо протестовало против случившегося. Но отрицать очевидное было невозможно — отряда больше не существовало. От него осталась горстка людей, к тому же в большинстве своем раненных и контуженных. Лабуду казалось, что бойцы и командиры смотрят на него с презрением и укором, что ему больше не доверяют. Их молчание он воспринимал как осуждение.

Его приговор самому себе был скор и решителен. Лабуд вытащил из кобуры пистолет и посмотрел на него долгим взглядом как на спасителя. Темное дуло пистолета обещало освобождение от всех тягот и забот. Лабуду не было страшно — он чувствовал какое-то беспредельное опустошение. Холодный металл ткнулся в висок, и в этот же момент щелкнул курок. Звук удара спускового механизма о патрон прозвучал для Лабуда как выстрел. Но самого выстрела не последовало. Осечка! Лабуд, сохраняя самообладание, перезарядил пистолет и даже посмотрел на траекторию испорченного патрона и место его падения. Но проделывать все во второй раз ему было нелегко. Сейчас в патроннике находился последний патрон. «А если и он откажет? — пронеслось в мозгу Лабуда. — Нет, такого не бывает!»

Действительно, второй патрон был исправен, и Лабуд не понял сначала, что же произошло. Он, казалось, сделал все, как надо: поднес пистолет к виску и нажал на спуск. Прогремел выстрел, но Лабуд не ощутил ни удара, ни боли. Ему показалось, что сердце его не выдержит и разорвется. Он открыл глаза и увидел около себя Гордану. Она была бледная как полотно. В самый последний момент ей удалось отвернуть в сторону ствол его пистолета. Сейчас она смотрела на Лабуда с укором.

— Милан, разве нет другого выхода? Зачем же так?

Лабуд в сердцах бросил пистолет в снег.

— Не знаю, видно, нет, — ответил он негромко. — Зачем жить, если отряда больше нет? Ты же видишь, сколько нас осталось.

Гордана опустилась на колени и взяла его руки в свои.

— А мы разве не отряд? — спросила она со слезами на глазах. — Действительно, нас осталось мало, но это совсем не означает, что с нами покончено. Вот увидишь, отряд снова возродится… А тебя я не понимаю. Как ты мог решиться на такую глупость! Это непохоже на тебя. Ты должен жить хотя бы ради меня, ради нашей любви, если ничего другого у тебя не осталось!

— Лабуд поступил правильно, — вступил в разговор Пейя Лолич, сидевший недалеко от Лабуда, к нему спиной. — На его месте каждый сделал бы то же самое… Как хотите, но рано или поздно он свое получит. Такие вещи безнаказанно не проходят.

Гордана гневно посмотрела на Лолича, почувствовав, как у нее перехватило дыхание.

— Сколько народу погибло, и кто-то должен за это отвечать, — продолжал Лолич. — Я не знаю, кто в этом виноват, и не хочу быть никому судьей, но уверен — придет время и виновного найдут, даже если к тому времени его не будет в живых.

Лабуд посмотрел на Лолича и усмехнулся. Он не стал ничего ему говорить, так как видел его насквозь. Беспричинные обвинения Лолича пробудили Лабуда, вызвали у него желание действовать. Лабуд встал. Перед ним была жуткая картина минувшего боя. Но он снова был самим собой и знал, на кого ему следует опираться. Угрызения совести больше его не терзали — все это отошло на задний план. Сейчас надо было действовать, продолжать борьбу.

Несильным голосом Лабуд отдал команду готовиться к движению. Бойцы, словно давно этого ждали, начали собираться и вскоре построились в две шеренги.

Наступал вечер, когда остатки отряда двинулись в далекий путь. Лабуд снова шел впереди, неся на плече ручной пулемет. Слова Лолича не выходили у него из головы, больно ранили душу, но он не искал оправдания. Полностью сознавал свою вину и, когда пришло время, без ропота принял наказание.

…И вот теперь, много лет спустя, уже искупив вину, Лабуд часто возвращался мыслями к прошлому. В долгие часы тяжелого одиночества он лежал с закрытыми глазами и возрождал в памяти давно минувшие события, образы боевых друзей и товарищей. Люди, с которыми ему пришлось воевать, возникали откуда-то из глубин небытия, следовали в его памяти один за другим. Их было много, очень много — десятки сотен. Но самыми дорогими остались для него те, с которыми он провел первые дни и месяцы войны, с которыми пережил первые поражения и первые победы: Гордана, Зечевич, Шумадинец, Марич, Космаец, Лолич тоже… Чаще, чем других, Лабуд вспоминал Космайца. Когда отряд Лабуда вырос в бригаду, которая отважно сражалась с врагом в каменистых теснинах Боснии, Космаец все мечтал вернуться в родные места, на свою любимую гору. И он добился своего, правда уже в конце войны, будучи командиром роты. После этого следы его затерялись, и теперь с Лабудом осталась лишь Гордана.