Вечером, когда рота оставила деревню и заняла оборону на высоте, они опять сошлись вместе. Потирая озябшие руки, Космаец уселся рядом с Маричем.
— Вот сейчас бы нам тех цыплят, которых прошлый раз выбросили. Я так проголодался, что, наверное, собаку бы съел. Говорят, итальянцы едят лягушек, и ничего, слышал?.. Да, а где ты выбросил цыплят, не помнишь? — спросил Космаец.
— Ты лучше помолчал бы об этом, — предупредил Марич. — Смотри, если об этом узнает Лабуд, не поздоровится.
— Чего ты боишься? Ничего нам не будет, даже если все откроется. Цыплят-то воровал Аца Паликулич, а его уже расстреляли.
— Это мне известно, — ответил Марич, — но будет лучше, если об этом случае никто не узнает. Всякое бывает. Коль Лабуд дознается про кражу, он потеряет к нам доверие и возьмет под подозрение.
— Я об этом как-то не подумал. Теперь вижу, что будет лучше помалкивать, — согласился Космаец. — До сих пор помню, до чего же вкусны были цыплята. — Он провел языком по потрескавшимся губам. — Знаешь, хорошо бы после войны построить птицеферму, чтобы есть курятину до отвала. Я бы тогда нашел того крестьянина и вернул бы ему «долг». Вот удивился бы старик!
Этот случай произошел дней десять назад. Отряд уже два дня вел непрерывные бои против карателей. Все это время у бойцов буквально маковой росинки во рту не было. После боя Паликулича, Марича и Космайца послали в сторожевое охранение за околицу села, в котором расположились партизаны. Ночь была темная, тяжелые облака нависли над самой землей. Несмотря на темноту, Аца Паликулич нашел дорогу в чей-то птичник и утащил оттуда пять цыплят. Поджаренные на вертеле, цыплята были одно объедение, но, несмотря на голод, партизаны смогли съесть только по одному цыпленку, а двух оставшихся Марич завернул в полотенце и сунул в вещмешок, не думая о возможных последствиях.
Рано утром следующего дня, когда бойцы только просыпались, к комиссару отряда пришел старик крестьянин и заявил, что его обокрали.
— Ну пусть бы взяли одного цыпленка, даже двух, ладно, черт с ними, но пять — это разбой, — жаловался он.
— Не верю, чтобы мои бойцы могли совершить такое, — ответил комиссар. — Но если нашелся такой, мы разыщем вора, будьте спокойны. И расстреляем его в вашем присутствии.
— Расстреляете? За что, сынок? — испугался старик.
— Как за что? За воровство. У нас такие вещи запрещены и строго караются.
Крестьянин совсем растерялся и после короткого раздумья пошел на попятную.
— Вы знаете, товарищ комиссар, я что-то не уверен, что это сделали ваши бойцы. У нас в деревне своих воришек хватает.
Тем не менее комиссар приказал обыскать всех, кто был ночью в охранении. Начали осмотр с Ацы, но в его вещмешке и не пахло курятиной. У Космайца вообще не было ранца, а в подсумке, пристегнутом к поясному ремню, лежали одни патроны.
Марич в это время находился на скотном дворе, который временно превратили в пристанище для партизан. Он собирался чистить карабин, когда услышал громкий разговор, доносившийся с улицы… Предчувствие беды заставило его насторожиться. Выглянув на улицу, он сразу понял, в чем дело. Кровь ударила ему в голову. В мгновение ока Марич засунул сверток с цыплятами под ясли в солому. После этого на дне мешка он нашел головку зеленого лука и черствую кукурузную лепешку. Сев по-турецки на солому, Марич стал демонстративно есть лепешку с луком. От горького лука у него заволокло слезами глаза, и он почти не видел, когда кто-то вошел внутрь двора. Услышал лишь чей-то незнакомый голос, обратившийся к комиссару:
— В этом ребенке грех сомневаться. Тот, кто ночью ел жареных цыплят, не станет утром грызть лук с кукурузной лепешкой.
Марич пришел в себя лишь после того, как остался один.
— А что ты сказал бы комиссару, если бы он нашел у тебя цыплят? — спросил его Космаец. — Выдал бы нас?
— Ну вот еще! — Марич взглянул на него сердито. — Я никогда не был трусом.
— Я и не считаю тебя трусом, но здесь особые обстоятельства.
Неожиданно перед бойцами возник силуэт командира роты. Лабуд вообще имел привычку появляться тогда, когда его меньше всего хотели видеть.
— Вы можете помолчать? — сердито потребовал он. — Кричите на всю, роту, только вас одних и слышно.
— Извини, товарищ командир, больше не будем, — еще не успокоившись, ответил Марич и показал Космайцу кулак из-за спины Лабуда.
— Зечевич еще не вернулся? — спросил Лабуд на ходу.
— Нет еще. Когда вернется, пошлем его к вам, если надо…
Несмотря на то что еще была ночь, высота уже жила шумом и гамом беженцев, следовавших за отрядом. Многие из них так и не сомкнули глаз, толкаясь и греясь около костров, тщательно замаскированных разным тряпьем, солдатскими одеялами, плащ-палатками, брезентом. Лабуд неторопливо переходил от костра к костру, вслушивался в разговоры, всматривался в лица людей, словно кого-то искал. Все пространство около ветряной мельницы было заполнено повозками, около которых расположились лошади, коровы, овцы и прочая живность. В темноте пропел петух, но на его крик никто не обратил внимания, как будто это было обычным явлением в жизни партизанского отряда. Около самой мельницы, в которой разместился штаб отряда, у едва тлеющего костра, Лабуд заметил бойца своей роты Младена Поповича. Он сидел на большом камне, зажав коленями карабин, а на руках у него был ребенок, завернутый в солдатскую шинель. К плечу Младена прильнула молодая женщина, одетая в шерстяную куртку. На голове у нее был повязан черный платок. Женщина одной рукой обняла мужчину за поясницу, в другой держала над огнем джезву[12].
— Малый у нас заболел, — увидев ротного, объяснил Младен. Он опасался, как бы Лабуд не обвинил его в самовольном уходе с огневой позиции. — Вот я и пришел их проведать… У ребенка жар, все время что-то бормочет в бреду. Я только немного побуду с ними — и сразу же в роту.
Лабуд понимающе кивнул.
— Оставайся пока, но не надолго. Немцы подтягиваются к реке и утром, наверное, пойдут в атаку.
Женщина, глядя на Лабуда снизу вверх, торопливо заговорила:
— Прошу вас, не ругайте Младена. Он скоро уйдет. Кофе вот только сварю ему. Может быть, и вы выпьете чашечку?
— Вот глупая женщина, да что там спрашивать! — воскликнул Младен. — Налей, и дело с концом, выпьет. Хоть и не сладко, зато горячо.
— Спасибо, не беспокойтесь. Я очень спешу в штаб. Скоро и без кофе будет жарко.
— Да, чувствуется, что днем будет нелегко. Крестьяне, что вчера бежали из села, говорили, будто у немцев появилось два танка.
— А у врача вы были? — спросил Лабуд. — В нашем отряде есть хороший врач. Надо было к нему обратиться.
Младен неопределенно пожал плечами.
— Надо бы, конечно, но ведь он занят с ранеными. Едва ли он захочет…
— Правду сказать, у нас и денег-то нет, чтобы ему заплатить, — вытирая краешком платка слезы, сказала жена Младена. — Сами знаете, что бывает, когда дом сгорел и вынести ничего не успели. Даже одежды нет другой, кроме той, что на себе.
— Так говорите, что денег нет? — спеша побыстрее покончить с кофе, сердито спросил Лабуд.
— Ни динара, — ответила женщина. — И не знаем, где можно достать.
— За что же тогда твой муж воюет, если он еще должен платить лекарю, чтобы тот прослушал его ребенка? Не хочешь ли ты сказать, что мы боремся и принимаем такие муки, чтобы все оставить по-старому? Сейчас же, Младен, иди и, пока не найдешь доктора, в роту не возвращайся. Скажи ему, что я послал тебя, понял?
Лабуд допил кофе и резко поднялся. На душе у него было горько.
«Ну ладно, нам, мужикам, вроде на роду написано страдать на войне, а дети? В чем они виноваты? — думал он, не в силах забыть озабоченное лицо Младена, тревожные, полные боли и печали глаза молодой матери. — А у меня самого что хорошего? Младен если погибнет, у него сын есть. А кто останется после меня?»
Наверное, впервые в жизни Лабуд посетовал на свою судьбу, на то, что не женился в свое время, хотя и мог, если бы был более дальновидным. Сейчас наверняка уже имел бы ребенка, а возможно, и не одного. Почему-то на ум пришла Гордана Нешкович. Если бы она понимала его, если бы ответила взаимностью! При мысли о ней его всегда охватывало волнение. Он знал, что это чувство зовется любовью и выше его в жизни ничего не бывает.
