– Вставай, вставай, дитёнка приморозишь, быстрей в хату!

Но куда там! Матрёна снова и снова выбегала на улицу и бросалась к телу Глеба. От пережитого, раньше времени начались схватки, и все та же Агафья выполнила свое предназначение повитухи.

Осматривая только что появившегося на божий свет ребенка, она стала сокрушаться, увидев прижатое к голове малыша правое ушко.

– Приморозила всё же мальца… Не к добру эта отметина. Хорошо, если только так невинное дитя пострадает…

Так вот и получилось в этом швечиковском курене, что почти в одночасье в нём раздался последний смертный вздох отца и первый детский крик сына.

Через три дня во двор, в котором совсем недавно был Глеб хозяином, пришел лавочник Карапыш. Он остановился возле стола с горевшими поминальными свечами. Перекрестился, и сказал после короткой паузы безо всякого смущения:

– Деньги занятые буду считать, что он на крыше отработал, а лист снесите к амбарам, пусть другие дело это окончат.

Родившегося мальчонку назвали Антоном и мать его Матрёна, когда кормила грудью малыша, теребила ему правое, прижатое к голове ушко, будто пытаясь расправить или разгладить его, и приговаривала:

– Ушик ты мой, ушик. Жаль ты моя. Дай Бог тебе выжить, вырасти и мать порадовать…

Выжил Антон, по уличному прозвищу Ушик и мать всё время радовал. Хоть и непросто, ой как непросто было взрастать во вдовьем кутке хутора.

Вроде и не был нахалёнком, нажитым под чужим плетнем, но по жизни ему пробиваться всё равно было труднее. К девятнадцати годам Антон вымахал чуть ли не с березку, посаженную перед окном куреня, когда ему исполнился год от роду.

На комиссии в воинском присутствии окружной станицы Каменской пожилой доктор, осматривая Антона, сразу увидел его физический изъян.

– Так! Того, что я вижу воочию с правой стороны твоей молодой головы, в перечне физических пороков нет. Хотя, конечно, в лейб-гвардию тебя не отправят, а в Десятый Донской казачий полк – в самый раз. Да и к тому же по команде «Равняйсь!», если будешь стоять во второй шеренге, не каждый начальник что-либо углядеть сможет…

В холодное октябрьское воскресенье 1913 года, полностью снаряженный к службе за станичный кошт Антон, был отправлен с командой казаков первого срока на станцию Каменская.

Путь предстоял неблизкий, в польский городок на австро-венгерской границе с почти русским названием Замостье.

Антон Швечиков попал в команду новобранцев станицы Гундоровской Донецкого округа Области Войска Донского, которую возглавлял его одностаничник вахмистр Николай Власов.

Поздно вышедший на действительную военную службу, но полюбивший её всей душой, Власов словно прикипел к строгому порядку в казачьих войсках и к своему, как ему казалось, немалому начальственному положению.

Про таких служак командиры обычно говорили:

– Казуня! Весь! Целиком! От чуба под фуражкой – до каблука на сапоге.

Провожавшие своих родных, перечисляя целый список дорожных наставлений, взволнованные и раскрасневшиеся от выпитого, станичники напутственное слово войсковых начальников толком не слушали. На проводах через одного были пьяные, и целоваться лезли к любому без разбору.

При посадке в эшелон на станции Каменской урядник, с которым Власов ездил за молодым пополнением с хитрецой улыбался:

– Ну что, Николай, в станице побывал? Сродственничков увидел? А сам то, небось, думаешь, что порядка в станице маловато. Все без строя тут ходят… Непор-я-я-док…!

– Ты хоть к одной то казачке прилабунился? Или будешь до самого Замостья вздыхать, дожидаясь встречи со своей хористочкой? – присоединился к разговору другой урядник.

Это сослуживцы намекали на воздыхания Власова в сторону учительницы русской словесности гимназии Замостьинского гарнизона Антонины Петровны, которая вместе с ним пела в полковом хоре. По большим праздникам этот хор становился церковным.

Вахмистр Николай Власов очень гордился тем, что его хоть и дальний, но всё же родственник гундоровец Степан Григорьевич Власов стал известным на всю Россию артистом. Шутка ли! По поводу и без него, Власов охотно рассказывал, что его, Власова, двоюродный дядя, Степан, родившийся в затерянной в донской степи станице Гундоровской, стажировался в лучших театрах Италии. После этой самой стажировки он стал великолепным певцом и нёс высокое звание первого солиста Большого театра до прихода туда Фёдора Шаляпина. На премьеры с участием оперного певца Власова зрители ходили как на большое событие. А уж, каким событием для станичников был каждый приезд знаменитого певца в родную станицу!

Как же, гордость станичная прибыла! Живой пример тому, что казаки не только землю пахать, да шашкой махать могут. В один из таких приездов в станицу Гундоровскую Степан Григорьевич пришел на службу в Успенский храм. С удовольствием, и с тонким пониманием, как профессионал, он стал слушать пение церковного хора.

Из общего строя голосов, перекрывая весь хор, выбивался молодой сочный бас, по звучанию отдаленно похожий на голос самого Власова. После службы в храме Степан Григорьевич подозвал плечистого молодого родственника и одобряюще ему сказал:

– Надо бы голос этот ставить. Богат, очень богат! В Новочеркасске открывается театрально-музыкальное училище, и я направлен Московской консерваторией в нём преподавать. Учиться будешь?

– Да как же учиться? Меня на службу сейчас справляют. Разве только после действительной, – смущенно ответил счастливый обладатель редкого голоса.

Казаки, которые слышали этот разговор, потом не раз укоряли незадачливого богатыря:

– Дурила ты, Николай, попросил бы родственничка понастойчивей, может быть он и отставку от действительной тебе выхлопотал. А там, глядишь, как и у него судьба твоя бы сложилась. Сначала в Италию, а потом – в Большой театр.

Судьба Николая Власова сложилась совсем по-другому: попал он не в Италию, а на службу в польский городок Замостье. А вместо Большого театра ему довелось обживаться в большой казарме.

Но голос всё же ему пригодился. Пусть не как оперному певцу, а всего лишь, для начала, как сотенному запевале. Когда же выбился Николай в урядники, а потом и стал вахмистром учебной команды, то его пугающе-властный голосище запомнило не одно поколение новобранцев.

По вечерам он подавал очень любимую молодыми казаками уставную команду:

– Накройсь! – и разом гасли все лампадки по углам казармы.

Голосом своим он, как пастух бичом, гонял казаков по затоптанному до каменного состояния полковому плацу. Поднимал, как воробышков из-под застрех тех, кто пытался прикорнуть после обеда в укромном уголке.

Владея своим басом в совершенстве, он нагонял на своих подчиненных такого страху, что те боялись звуков его приближающегося голоса, куда больше, чем будущего врага, к встрече в бою с которым и готовили казаков в учебной полковой команде.

Бывало, что даже шарахавшиеся в рядах строевые кони по команде «Смирно!», поданной Власовым, становились как вкопанные. Это очень нравилось полковым начальникам и вахмистра всегда ставили в пример.

Когда же в православном полковом храме, во время воскресной службы вахмистр Власов вступал первым после священника, то его голос, повторяющий:

– Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй! – звучал так сильно, душевно и проникновенно, что это делало службу особенно торжественной. Благость сходила на лица даже тех, кто не делал особого различия, между тем, чтобы отстоять в воскресный день службу в храме, или наряд по полковому штабу.

Про учительницу Антонину Петровну урядники пересмеивались и шутили не в первый раз. Но Власов беззлобно мотал головой и отбивался от наседающих шутников своим густым басом:

– Оставьте вы свои намеки. Вы же видите, какая она дамочка! Ни за что она в нашу станицу, да к тому же с таким названием – Гундоровская не поедет. Для неё другое обхождение нужно. А у меня какое обхождение? С новобранцами в казарме, да со строевыми конями в конюшне.