Война заканчивалась. Заканчивалась совсем не так, как этого ждали и надеялись казаки. Вдали от своих станиц и хуторов, у самого синего, а, вернее, Черного моря.

1 ноября 1920 года в Севастополе, на порт которого упала основная нагрузка эвакуации Русской армии из Крыма, было солнечным и ярким. Казалось, что даже погода, радуя глаз, стремилась хоть немного напоследок согреть лучами солнца озлобившуюся и растерянную человеческую массу, столпившуюся у всех входов в порт и удержать своих, русских, от отъезда.

Сегодня на чью-либо помощь или совет рассчитывать было невозможно, и каждый должен был решить свою судьбу сам, на свой страх и риск. Всех мучили одни и те же трагические вопросы: Родина – здесь, или далекая неведомая чужбина?

Все, измученные этими бесконечными и истоптавшими усталые души вопросами, не найдя срединной линии между ними, горячо надеялись, что грядущий отъезд из России это так, временно, и что вернутся они, непременно вернутся. Нужно только перетерпеть. Временно перетерпеть… И окрепнуть! Уж мы то вернемся-я-я-я! Ух, мы то вам, вернемся-я-я-я!

В бессильной злобе взметывались как флажки кулаки, грозя неведомо кому, но в сторону севера, откуда для всех прижатых к морю надвигалась пока невидимая, но уже явственно слышимая в выстрелах орудий опасность.

На причалах шла погрузка раненых из госпиталей и тыловых частей на транспортные и даже боевые корабли Черноморского флота. Суда, несмотря на протесты капитанов были загружены до предела, намного ниже ватерлиний. А люди все собирались и собирались на пристани, образовывая огромную многотысячную толпу.

Пароход «Моряк» уже давно был набит до отказа теми, кто после мучительных раздумий наконец определился: оставаться нельзя. Здесь для них возможна только смерть, неизбежная смерть… Здесь с ними расправятся кроваво и беспощадно! Что должно было ожидать их в непредсказуемом «там» никто не знал.

Перегруженные лодки, набитые офицерами, солдатами, казаками, ранеными и больными, беженцами и человеческим скарбом все подходили к «Моряку» и подходили.

Зная о приказах Главнокомандующего эвакуировать в первую очередь войсковые части с оружием, разными путями попавшие на корабли и считавшие себя уже спасенными беженцы, казалось, не сильно выделялись в общей массе. Старались найти местечко поукромней и попригодней для дальней дороги и вели себя скромно и тихо, словно боясь прогневать морское и армейское начальство, чтоб не дай Бог не ссадили с корабля.

На горке беженского скарба из разномастных плетенных корзинок, с какими в мирные времена выезжали эти семейства на веселые семейные пикники, пристроилась группка детишек. Даша, в большом и все время сползающем на глаза капоре, сидела на длинном, обшитом парусиной чемодане и играла с двумя засидевшимися в маленькой корзинке котятами, не замеченными в общей сутолоке при погрузке. Сколько её не уговаривали их соседи-беженцы из Мариуполя оставить котят в гостинице, она ни в какую не соглашалась расстаться с единственными игрушками своего неспокойного детства.

– Мама, мама! Я котятам имена придумала: Морик и Мурик. Мы ж по морю поплывем и они с нами. Да, Морик? Да Мурик? – и она стала тискать сидевших в корзинке котят.

– Да, Даша, да, – молодая женщина устало приоткрыла глаза.

Затем, закуталась поплотнее в совсем не согревающий, потемневший от дорожной пыли, когда-то белый платок, накинутый на бывшее ранее элегантным голубое пальто. Подернула, зябко повела плечами… Вновь слегка придремалась. С моря явно поддувало, знобило…

Увидев, что у сверстницы есть хоть какое-то развлечение, к корзинке с котятами робко подошел – не прогонят ли – истомившийся от ожидания обещанного мамой путешествия и морских приключений, сынишка полковника Митрофана Ивановича Войтова Петюня.

Вдруг со стороны кормы раздалось несколько револьверных выстрелов. Вздрогнув, любопытные вскинулись на их звук. Ребятишки, протискиваясь среди пассажиров, побежали на корму.

Неподалеку от «Моряка» в зеленоватой морской воде, прядая ушами, беспомощно крутилась красивая породистая гнедая лошадь. В посадочной суматохе и начинавшейся на берегу человеческой истерике, мало кому было дело до этого несчастного, оставшегося без хозяина животного. Прометавшись по пристани и никому не даваясь к себе прикоснуться, она неожиданно резко отпрянула в сторону от пытавшегося поймать ее кавалериста и прыгнула с высокого пирса в море.

Судорожно и беспорядочно перебирая передними ногами, уставая в холодной ноябрьской воде все сильней и сильней, она подплыла к пристани, умоляя глазами столпившихся и кричащих у края людей, чтобы они спасли ее. Протяжно заржала, из последних сил взывая своего хозяина о помощи.

Но пристань была высока, и подняться ей уже было невозможно, да и помочь было некому.

Офицер-кавалерист, видимо хозяин несчастной лошади, с перекошенным от душевной боли и оттого вмиг постаревшим лицом уже понял, что лошадь обречена, и жалость к боевому другу он выразил по своему, как получилось в этот тяжелый для его души момент.

Трясущимися руками он достал револьвер и стал стрелять по лошади. Прицеливаться ему не удавалось, и пули, сначала не долетая, поднимали фонтанчики брызг морской воды; затем несколько пуль все же попало в лошадь, но та все еще оставалась на плаву. Несмотря на ранения, она крутилась на одном месте и продолжала тянуть голову вверх и издавать звуки уже похожие не на ржание, а на захлебывающийся стон животного. Оставленные на берегу у привязи лошади заметались, услышав этот предсмертный голос, и стали тоже откликаться протяжным ржанием.

Офицер, торопливо засунул в кобуру револьвер и выхватил у стоявшего рядом солдата винтовку. Целился недолго и попал с первого выстрела лошади прямо между застывших от охватившего ее ужаса лиловых глаз. Коротко всхрапнув, она, как бы вытянувшись в свой последний прыжок, медленно скрылась в беззвучно принявшей ее морской воде.

Молча и потрясенно наблюдавшие беженцы стали возмущаться:

– Зачем убивать лошадь, она то в чем провинилась? Да еще на глазах у детей!

– Да что же, красноармейцам её оставлять? – резко повернувшись, с трясущимися побелевшими губами со злобой отозвался стрелявший офицер. – Чтоб всякая красная сволочь разъезжала на моем выкоханном коне? Нет уж, пусть лучше на дно пойдет. Да и не выбраться ей было уже… бедолаге… – он развернулся и, путаясь в полах длинной кавалерийской шинели, почти побежал прочь.

Беженцы повели плачущих детей на свои, занятые с трудом места.

– Она же живая, живая!!! – все время, захлебываясь слезами без конца повторяла Даша.

«Моряк» дал севастопольской бухте свой протяжный прощальный гудок и кренясь на правый борт стал отваливать от пристани, увозя тысячи обреченных на скитания и неизвестность людей.

Корабли выстроились в кильватерную колонну и неожиданно для всполошившихся отплывающих, приостановили свое движение.

– Это все равно, что присесть на дорожку, – так поняли смысл этой остановки пассажиры на «Моряке».

Но оказалось, что остановка была вызвана другим. Из бухты вышел небольшой катер, на носу которого – высокая и стройная фигура в черкеске, перетянутая тонким ремнем. Почти юношеская талия и прекрасный, уверенный и энергичный профиль на фоне солнечного моря.

Офицеры сразу поднесли бинокли к глазам, хотя и без биноклей все уже разобрались, кто приближается к их судну.

По кораблю понеслось восторженное:

– Главнокомандующий! Врангель! Врангель!

Казалось, что именно фигура Главнокомандующего и его твердое спокойствие вызвали воодушевление у собравшихся у борта.

– Здорово молодцы! – обратился Главнокомандующий.

– Здравия желаем, Ваше Превосходительство! – громко ответили на «Моряке».

Врангель повернулся к сопровождающим и вслух, не меняя приветливого выражения лица, проговорил:

– И зачем вас так много едет? Ведь даже я не знаю, что вас там ожидает. Наверняка, новые лишения.