Но не только обхождения не хватало вахмистру. Внешние данные его, увы, сильно подкачали. И ему было трудно пробиться – хоть к гордому сердцу учительницы-хористочки, хоть на сцену любого, даже небольшого театра. Шансов у него по этой части было маловато. А вернее, и вовсе не было. Узко посаженные карие глаза над широким утиным носом, под которым две щеточки усов, как помазки для бритья, торчащие в разные стороны, да две полоски нешироких бесцветных губ. Голова на несоразмерно короткой, надежно сидящей на широких плечах шее, не видной за стоячим воротом гимнастерки. При всей этой внешней бедности, ни искринки, ни живинки на лице, да и сам цвет лица под цвет шинели. Из-за такого облика он и получил убедительное казарменное прозвище – селезень.
Все, кто с ним служил, уже хорошо изучили его и знали, что когда Власов только начинал сердиться, то нос его при первых признаках гнева краснел от вислого кончика и до самых темнеющих глаз. А когда строгость по отношению к молодому казаку переходила в решающую фазу, и с его узких губ могло сорваться наказание, то нос становился уже угрожающе сизым. Но сейчас, цвета гнева на лице вахмистра не проявлялись, и в дальней поездке с новобранцами, Власов своего характера не проявлял – напротив был настроен успокоенно, терпеливо и благодушно. Когда же на длительных остановках, он с двумя урядниками отлучался в пристанционные буфеты, то возвращался оттуда совсем веселым и, даже, казалось, что добрым. Нос его, правда, в эти буфетные походы краснел, но это происходило совсем по иным причинам.
Забыв на пару-тройку дней о субординации, он даже вступал в неторопливые разговоры с новобранцами:
– Эх, казачки, всё спрашиваете, куда едем, как там жизнь… На чужбинку едете, на чужбинку. Империя одна, Российская, а всё там вокруг совсем другое. И люди тоже другие: и по языку, и по обычаям, и по обличью, и по вере. Она хоть и христианская вера ихняя, а различия с нашей имеет. Службу прихожане сидючи слушают. И священник по-другому совсем говорит, не так распевно как наш. А вот орган их и хор – это надо послушать. Проскребает эта музыка нутро. Проскребает. Пойдете в первый раз со двора в увольнение, обязательно зайдите в Кафедральный собор в Замостье. Этот Собор поболе нашего, гундоровского Успенского будет, и, говорят, один из самых знаменитых в Польше.
Да. И вот, что скажу казачки, пробовали мы в речке местной Лабуньке рыбу ловить. Наловили, уху сварили. Да не та уха! Нет в ней ни духа, ни жирка донского.
И землю мы польскую до самой австро-венгерской границы чуть ли не носом пропахали. Ничего, так себе землица. Где получшей, чем у нас, а в основном, пески как по левому берегу Донца от Луганской станицы и ниже, хоть в Митякинской, хоть в Гундоровской. Одно скажу: чужбинка, она и есть чужбинка. Ни уюту, ни приюту… Да совсем скоро все сами увидите.
Молодые казаки, послушав такие речи, сначала смирнёхонько притихли, но потом, приметив совсем добрый вид вахмистра, завеселились, стали подшучивать друг над другом, пихая один другого в бока и рассказывать байки о своей, по их словам, выходившей совсем уж разгульной до призыва на действительную службу, жизни.
Антон Швечиков и Сергей Новоайдарсков, друзьяки с детства о себе предпочитали помалкивать и больше слушали других. Но вот уж у кого совсем рот не закрывался, так это у их хуторянина, Брыкова Устима, казака переростка, болтуна и балагура, снаряженного на военную службу по бедности за станичный кошт. Ему давно было приклеено хуторским обществом прозвищем Дык-Дык.
Смолоду, в ребятишках, его окрестили так за то, что он при своем лёгком заикании, прежде чем что-то сказать, вставлял как навязчивую присказку вместо слова «так», обязательное словечко «дык».
Скуластое лицо его запоминалось потому, что на верхней губе от зимних детских игр остался косой, весьма заметный шрам, впечатанный коваными полозьями тяжелых самоделковых санок, которые с большого разгона угодили в него, когда он катался с крутых заснеженных станичных бугров над Донцом. При разговоре с Устимом собеседнику казалось, что он всё время кривится и ничему не верит. Словно в отместку и ему на слово никто и никогда не верил. Одно только и слышали:
– Дык, правду я толкую…
– Дык, оно на самом деле так и было…
– Дык, верить мне надо…
Услышав подавшего голос Дык-Дыка, с верхнего яруса вагонных нар ему прокричали:
– Ну-к, надычь нам, да чего-нибудь да посмешнее!
– Дык, я вам что скажу, могёт служба у меня пойдет получшей, чем хозяйство.
Всем своим видом он многозначительно намекал на опыты, что они вместе с отцом, что ни год, ставили в своем небогатом подворье. То зверушек, невиданных и редких по меху, пытались первыми в станице развести, то, прослышав, что хорошую цену дают за перепелиные яйца, перепелов.
Или в один год, вместо привычной пшеницы, где-то узнав о больших прибылях, стали сеять лён. А он возьми да высохни весь на корню и даже на солому не сгодился. По этой то причине беспросветной бедности, а хуторской атаман добавлял постоянно от себя, что и по причине беспросветной дурости, был Дык-Дык снаряжен на службу за станичный кошт.
– Могет быть и медальку заслужу за какие-либо отличия, – размечтательно закатив глаза, трепался в надежде на внимание окружающих Дык-Дык.
– Как твой дед, что ли?
– А что, как и дед Пантелей! Он помощником у атамана по конно-плодовой части был. Табунщицкая служба хоть и внутренняя, а дюже нужная. За усердие и беспорочную службу медаль заслужил от Войскового правления.
А из глубины вагона под сдержаный молодой хохоток доносится:
– Да не по конно-плодовой части помощником у атамана его нужно было назначать, а по бабско-плодовой части, да жаль, что в войсковом правлении такой должности не придумали. Что ни байстрюк в станице то – обязательно Пантелея копия.
И тут шутник, перекатившись на удобный для рассказа бок, подперев голову рукой, после короткой с Дык-Дыком перепалки, начинает свой рассказ.
Когда года у деда Пантелея уже под семьдесят взошли, как опара у хорошей хозяйки, он даже и тогда ни одну казачку на улице не пропускал, всё норовил оценить её взглядом, да проходя мимо зацепить словом. И всегда причина для разговоров у него припасена и ласковые, добродушные взгляды, никогда не переводились!
Вроде со стороны и казалось, что пожилой и почтенный человек втолковывает молодайке, как хозяйство вести, подсказки даёт, или помощь свою в чём-то предлагает. Все прилично и по-людски. Но это только со стороны… Знающие Пантелея люди понимали, о чём вёл свои неторопливые беседы неугомонный и не желающий стареть дед… Стариковское-то время куда более считанное, чем парубковское…
Понесла ему как-то бабка узелок с едой в конюшню, где он справлял свои обязанности помощника атамана по конно-плодовой части. Но сделала она это в неурочный час, поторопилась, значит. Может не с той стороны на ходики в курене посмотрела, а может и не смотрела на них вовсе, а по старинке по дубкам, на глазок время определила. Да только когда пришла она на станичную конюшню, то застала в стожке своего деда с молодой вдовой. Той самой Прасковьей, которая из-за конно-народных скачек в станице Митякинской потеряла мужа своего, Мирона.
Бабка, увидев такое бесстыдство, в беспамятстве схватила стоящий у входа старый держак от лопаты и – по спине деду. То ли спина у деда оставалась крепкой, то ли держак был старый, да только он пополам разлетелся, и гнала бабка эту парочку обломком инвентаря до самого Донца.
После этого дурного случая, прославившуюся вдовушку, которая в своем вдовьем кутке и так слыла не сильно крепким характером по части отказов мужской половине населения хутора, соседки злорадно, с неиссякаемым даже на миг любопытством допытывали:
– Как там, с дедом то, сладко?
Она от их расспросов, как от назойливых мух, слабо отбивалась:
– Отстаньте вы, бестолкуши полоумные! Ни к чему дед не приладился. То стожок на нас случайно ветром опрокинуло, а тут его бабка заполошная! Хорошо, что хоть с держаком от лопаты, а не с вилами.
