Цепочка таких саней вытянулась в сторону станицы Гундоровской. По нижней казачьей дороге, проходившей в пойме Северского Донца, возвращались казаки к себе в станицу и на хутора. Совсем не так они мечтали когда-то возвернуться к родне. Ехали молча, без песен, предвкушая только скорую встречу с женами и детьми, повзрослевшими братьями и сестрами и постаревшими родителями.

На станции Каменской Антон случайно повстречал инвалидничавшего еще с осени четырнадцатого года урядника Просцова Константина. Тот Антону как будто промеж делом сказал загадочную фразу:

– А тебя Антон в курене прибавление ждет…

Антон у быстро уехавшего от эшелона Просцова ничего толком выспросить не успел и поэтому ехал по заснеженной степи размышляя, какое это прибавление у них в швечиковском курене может быть. Не мальчик же или девочка? Матери его за сорок, да и не мог он такого предположить. А если б был это телок или ягненок, то об этом так бы безногий Просцов загадочно не говорил.

Но все прояснилось прямо у заметенных снегом ворот швечиковского подворья. От ворот шли большеногие следы к крылечку. И такими же следами покроплена была дорожка к хлеву, курнику и дровяному сараю.

После радостных материнских криков Матрены Швечиковой при встрече на пороге куреня долгожданного сына стало ясно, что за прибавление появилось у них в семье. В правом красном углу, под образами, сидел торжественно-напряженный мужик страшно больших размеров. То, что это действительно мужик, а не казак Антон сразу понял по его обличью и не совсем привычному говору. Если казаки гундоровского юрта на хохляцкой мове говорили скорее по привычке от общения с жителями соседних крестьянских слобод, то приветствовавший Антона новый в курене человек, выговаривал украинские слова старательно, а не скороговоркой.

Оказалось, что летом 1917 года в хутор Швечиков пришло несколько славцев, так называли в гундоровских хуторах уроженцев соседней Екатеринославской губернии, на подработку в наймы для уборки урожая и поправления хозяйств, захиревших после ухода на войну казаков. Трофим, так звали этого славца, помог Матрене с урожаем, поправил все изгороди, сараюшки и катухи, да так и остался в курене жить в приймаках.

Нравы на хуторе за лихое военное время уже помягчали, и почти все соседи по хуторской улице, а тем более по вдовьему кутку, отнеслись к этому событию снисходительно.

Словно оправдываясь, Матрена стала говорить раздевавшемуся в горнице Антону:

– Не писала я тебе об этом сыночек… Думала так: приедешь, сам посмотришь и может, одобришь, – робко заглядывала она в возмужавшее лицо сына.

– Поступайте, как знаете, мама. Это ваша жизнь, я вам не судья и не указчик. А сейчас-ка, соберите на стол. По домашней еде, ой, как соскучился.

С этими словами он сгреб свою амуницию в охапку и пошел устраиваться в запечек, небольшой теплый уголок за жарко растопленной печью. Навесил на кованый гвоздь с квадратной головкой давно не черненную портупею с шашкой, вещмешок с широкими простроченными лямками, длинную кавалерийскую шинель и роскошную, с красным верхом, по видимому генеральскую, мерлушковую папаху, купленную по случаю на одной из станций по пути из Петрограда на Дон. Шерстяной офицерский китель аккуратно повесил на старенький венский стул и стал разбираться с пожитками в походном сундучке, который он завел еще во время действительной казачьей службы в польском городке Замостье.

Когда Антон переоделся, он вышел к большому обеденному столу, у которого все так же неподвижно сидел Трофим и протянул ему руку знакомясь:

– Антоном меня зовут.

Трофим пожал его руку и испытующе глянул на своего будущего родственника:

– А мэнэ – Трофим Григорьевич Забродько.

Общих тем для разговора сразу не нашлось. Фронтовиком Трофим не был. По возрасту и состоянию здоровья был он определен в местную ополченскую команду в Екатеринославле, и задолго до событий октября семнадцатого года команда тихо и без препятствий со стороны своего спокойного начальства разбежалась.

О хозяйстве говорить Трофиму вроде б тоже не пристало. Не его это хозяйство, а пришедшего с фронта Антона. Так и промолчали б они этот первый вечер, если б не примчавшийся с большой бутылью первача Дык-Дык. Он прибежал после бани, набунчил свой пышный, давно не стриженый чуб, и, заглянув несколько раз в настенное зеркало у входа, весело объявил:

– А ну, казачки, гуляем по случаю нашего в жизни этой сохранения и долгожданного в хутор возвращения.

С этого вечера и втянулись хуторские казаки в то, что они потом называли в шутку великой пьянкой, после великой войны. По хозяйству делать было решительно нечего. Намело, чуть ли не до крыш. В нетопленном сарае с инвентарем долго не провозишься. А тут еще праздники один за другим. Рождество, Новолетие, Крещение, и – пошло, поехало. Перестали даже различать, где сама пьянка, а где после неё похмелье.

Антон с Трофимом, словно не замечали друг друга. И в курене, ходя рядом по соседним скрипучим половицам, и в сенях, разбрасывая валенки по разным углам, и во дворе, когда тропили разные пути на маленьком, продуваемом всеми зимними ветрами пространстве.

Трофим, как бы невзначай, оставил на столе у окошка местную газету новых властей с длинным названием «Известия Областного военно-революционного комитета Донской области» за номером вторым. Антону, прочитавшему ее от оглавления до выпускных данных, особенно запомнилась фраза:

«В Каменской необычное ликование. Жители, особенно женщины, хватают на улицах офицеров и срывают с них погоны».

Трофим после этого, не раз и не два, бросал взгляд на висевший на стуле китель с погонами, но говорить ничего не говорил, боясь скандала. Только один раз Матрена, по всей видимости, с его подсказки, шепнула собирающемуся к полчанам на посиделки Антону:

– Антоша, ты бы поостерегся во всей то офицерской красе по хутору гарцевать.

– Ничего, мамаша, у нас в хуторе, как в окружной станице еще нет таких смелых, чтоб с боевых офицеров погоны срывать. А кто потянется… – и он поддернул вверх шашку в ножнах, – тому ручонки по самые плечики и поотсекаем.

Затем повертел шашку, которую вроде сначала на посиделки не собирался брать, но потом перекинул ремень через плечо и одел портупею с кобурой, в которой угнездился вороненый трофейный маузер.

Все посиделки в тот вечер хуторские казаки-фронтовики уже не пили, а обсуждали последние события в Каменской и съезд фронтового казачества.

А также поведение на станции той части их Десятого полка на митинге, которая неожиданно перешла на сторону донского военно-революционного комитета. Обсуждалась новость – делами в станице уже будет заправлять не атаман с правлением вовсе, а какой то совет. И совсем скоро, буквально днями, так же будет и на всех хуторах.

Ничего в тот вечер не решили казаки. Прислушались к советам стариков и стали ждать до весны, куда кривая вывезет. Примерно то же самое происходило и в других хуторах станицы Гундоровской. Только несколько десятков офицеров казаков ушло в те дни середины января восемнадцатого года в офицерские партизанские отряды к полковникам Чернецову и Краснянскому.

В лютую стужу той зимы выяснилось, что швечиковцы не заготовились топливом как надо. На этом решил подзаработать Трофим и привлек к этому Антона. На санях в деревянном коробе они привозили уголь-антрацит с Сорокинских рудников и попытались продавать хуторянам. Но дальше раздачи под долг не пошли. Не было у поиздержавшихся хуторян в то время денег, и неоткуда было им взяться. А когда подсобрали деньги и поехали через две недели на шахтный двор в Сорокино, чтоб возобновить свою, так и не ставшую прибыльной семейную коммерцию, то увидели, что на угольной погрузке всё выметено под метелку, и снегом закидало даже шахтный ствол, вокруг которого ходили голодные и злые китайцы.

Китайцы появились в Гундоровской станице за год примерно до Великой войны. Они бежали сначала на российский Дальний Восток, спасаясь от преследования своих китайских правителей после восстания 1912 года, а потом добрались и до Донбасса.