— Где ты был нынче утром?
Жосс со смущенным виноватым видом пустился в пространный путаный рассказ об утренней прогулке по городу. Боясь проговориться о своем паломничестве к плацу, он постоянно сбивался, спешил, то есть явно пытался скрыть какую-то постыдную тайну. Валери медленно поднялась, грозно нависла над столом и произнесла, задыхаясь от гнева:
— У тебя было свидание с женщиной!
— Нет, — тихо возразил он, — свидания с женщиной у меня не было.
Сестра заблуждалась на его счет, и Жосс успокоился. Однако Валери не унималась. Тогда он сказал:
— А тебе какое дело?
— Какое дело мне? Меня-то все в городе знают. Не желаю прослыть сестрой бесстыжего развратника.
Ответ Жосса потряс ее до глубины души.
— И не мечтай, сестренка, будто я стану ради тебя обходиться без женщин, — ласково проговорил он.
Жосс повадился приходить в кафе напротив плаца по утрам три раза в неделю. Сидеть там каждый день ему не позволяла стыдливость. К тому же его смущала неприличная для военного пронзительная нежность, что охватывала его при виде покинутых кавалеристами построек, которые, подобно ему, больше никогда не будут служить по назначению и обречены на слом. В дни, когда нельзя было любоваться плацем, он все равно уходил из дома, желая не столько насолить сестре, сколько убить время. Жосс, сдержанный и скучающий, безразличный к людям и красивым видам, бесцельно бродил по улицам и проселкам. После долгих странствий без смысла и приключений он с удовольствием возвращался домой, его радовало даже присутствие враждебной сестры, хотя та неотступно следила за ним инквизиторским взглядом и набрасывалась по малейшему поводу. Полнейшее несходство натур на каждом шагу приводило их к стычкам и скандалам, но, по сути, оба нуждались в постоянном нервном напряжении, мучительном и бодрящем. Жосс иногда нарочно говорил что-нибудь обидное или беспардонно нарушал правила домашнего распорядка, чтобы увидеть, как глаза сестры мечут молнии, и снова испытать несравненное удовольствие, которое прежде ему доставляла бессильная ярость солдат, оскорбленных его площадной бранью или язвительными замечаниями. Но порой он догадывался, что сестра относится к нему недоброжелательно и подозрительно не просто так, а по какой-то тайной причине, связанной с ее ущемленной женственностью, и Жосс испытывал ужас и отвращение. Случалось, эти чувства властно захлестывали его в пылу ссоры, и он внезапно сдавался, позволяя ей торжествовать.
Время после обеда казалось бы бесконечным и невыносимым от неизбывной скуки, если б Жосс не придумал способ изводить сестру, растравляя ее любопытство: он поднимался к себе в спальню, запирался на ключ, говорил, что у него срочная работа, и отказывался ответить, какая именно. В действительности Жосс сидел в кресле, читая газету или глядя в потолок. Убедившись однажды, что сестра подслушивает под дверью, Жосс переменил тактику: теперь он подходил к столу и выстукивал черенком перочинного ножичка монотонный отчетливый ритм, а когда уставал от игры, требовавшей напряженного внимания, направлялся к мраморному камину и водил по нему расческой с теми же равными промежутками. Валери не могла понять природу постоянного стука, неизбывного скрежета и буквально лопалась от досады и любопытства. Жосс усердно, терпеливо день за днем совершенствовал звукоизвлечение и постоянно изобретал все новые инструменты. К примеру, он навострился ловко, будто человек-оркестр, правой рукой стучать по столу, а левой встряхивать купленную на восточном базаре сетку с целлулоидными шариками, начиненными дробью, которые издавали странное глухое бряцание. Прежде он с не меньшей изощренностью изводил своих подчиненных. Валери, доведенная до отчаяния, вне себя от злобы, поняла, что должна отомстить. Она тоже начала запираться у себя в спальне после обеда под предлогом каких-то таинственных занятий, вот только брат не собирался подслушивать у нее под дверью, так что приходилось шуметь достаточно громко, чтобы он услышал ее через две стены. Поначалу все старания оставались безуспешными, но наконец ей пришла в голову гениальная мысль: притащить в спальню точило. Валери было жалко ножей, поэтому она принялась водить по точилу металлическими обломками, старыми проржавевшими кастрюлями, извлекая леденящие душу звуки. Услышав их впервые, Жосс обомлел, но мгновенно овладел собой. Ему как истинному виртуозу примитивная какофония сестры была нипочем, он продолжил оттачивать свои симфонические вариации и с немалым удовлетворением отмечал, что по временам точило за стеной замирало и поскрипывание паркета в коридоре изобличало присутствие Валери.
Вечером Жосс выходил из спальни, запирал ее на ключ и отправлялся в город с объемистым пакетом под мышкой, в котором на самом деле не было ничего, кроме смятой оберточной бумаги; пакет он выбрасывал в рощице, неподалеку от железнодорожного переезда. Улица Аристид-Бриан, удаляясь от города, уводила к железной дороге и терялась посреди сколоченных наспех бараков и жалких лачуг. Проходя мимо этих трущоб, Жосс часто встречал девочку-подростка, черноволосую, смуглую, с волчьим взглядом, дочь нищих испанских эмигрантов, и каждый раз она ему зазывно улыбалась и даже заговаривала о чем-то. Он боролся с искушением ей ответить, боясь запятнать честь мундира общением с замарашкой в лохмотьях. А вот регулярные посещения публичного дома на улице Блан-Бокен чести мундира не угрожали; он ходил туда каждую пятницу, считая еженедельные визиты вынужденной данью гигиене и наслаждаясь атмосферой, напоминавшей ему о походной жизни.
В конце февраля, примерно через четыре месяца после его приезда, в ночь с субботы на воскресенье пошел снег, поэтому утром Жосс остался дома, расположился в столовой у камина и стал мирно читать газету. Как всегда, в половине двенадцатого звякнула металлическая калитка — сестра вернулась из церкви. Он взглянул в окно поверх газеты, но Валери уже прошла мимо, так что он не увидел ничего, кроме крупных белых хлопьев снега, заслонивших плотной пеленой дома на той стороне улицы. Сестра, хлопнув дверью черного хода, сразу ринулась к Жоссу.
— Посмотри мне в глаза!
Он посмотрел. Ее глаза из-под полей воскресной шляпки с белой птицей метали молнии, Валери негодующе вздернула голову и выпрямилась.
— Теперь я знаю, где ты проводишь вечера по пятницам, старый пес! Весь погряз в грехе! Мадам Жессико рассказала мне после мессы, и, само собой, весь город уже судачит о тебе!
— Ну и что? Я не сделал никому ничего плохого.
Хладнокровие Жосса привело ее в ярость, она потеряла остатки самообладания и взвыла, что он распутник, грязная скотина, бесстыжий бабник, любитель шлюх, смакуя каждое ругательство с нездоровым удовольствием. Оскорбленный нападками Валери, с его точки зрения абсолютно несправедливыми, Жосс поднялся и в качестве затравки выплюнул ей прямо в лицо куплет скабрезной песенки: «Первую девку схватил я за булки в нашем вонючем кривом переулке…» Жалобный мотив зазвучал как победный гимн, слова охаживали ее, будто хлыстом, он пел радостно, звонко, отчетливо. Сестра в нарядном теплом пальто вдруг задрожала, визгливо, истерично захихикала и сбежала на кухню, но Жосс последовал за ней, безжалостно добивая несчастную еще одним куплетом: «И, кобелина поганый и гадкий, рад, что она задрала к небу пятки…» Загнанная в угол, Валери затравленно смотрела, как брат приближался к ней, и твердила, прикрыв живот руками: «Нет! Нет! Не надо!» Сначала Жосс растерялся, потом смутился и поспешно ретировался в столовую, досадуя, что невольно поднял со дна ее души какую-то скверную муть.
В ближайшую пятницу после ужина, не желая открыто капитулировать, он, как обычно, отправился на улицу Блан-Бокен, но безо всякой радости, не в силах позабыть неприятную воскресную сцену. На следующий день Валери его не бранила, она вообще перестала с ним разговаривать в знак порицания. И отныне его вечерние вылазки случались все реже. В публичном доме он неизменно с чувством гадливой неловкости вспоминал сестру, ему казалось, что она где-то рядом, он ощущал ее присутствие в каждой комнате заведения, как-то раз она даже помешала ему в решающий миг. Так что к середине апреля со шлюхами было покончено.
