Бродяге не терпелось задать человеку не в себе множество вопросов. Но тот раздраженно отмахивался и явно не спешил удовлетворить его любопытство.

— Забудьте все это как страшный сон. Переночуете у меня, а завтра до зари уйдете, пока они не проснулись. Людей с одним телом здесь не жалуют. Главное, возвращайтесь по той же дороге, что привела вас сюда, иначе попадете в другую многолюдную деревню, такую же, а то и похуже. Иные живут в четырех, в десяти, в двадцати телах — конца и края этому нет…

Мартен застрелил из револьвера жену, тещу, тестя — и перевел дух. Все прошло как нельзя лучше. Обе женщины упали молча, получив пулю в голову, и даже не успели удивиться. Только старик сделал резкое движение, будто пытаясь защититься, прежде чем рухнул на пол с размозженным черепом и бессмысленно задергался, а из глаз у него потекла кровь. Уже собираясь пустить четвертую пулю в лоб себе самому, Мартен замер на миг, задумчиво разглядывая распластанные по полу тела; но это зрелище оставило его настолько равнодушным, что, как он ни старался, ни ужаса, ни трепета перед содеянным не ощутил. Раскаяния или особой радости он тоже не чувствовал, и мотивы собственного преступления вдруг потеряли для него всякий смысл. Здесь, в столовой, между стульев светлого дуба, лежали три мертвеца: все как один форменные покойники — да и он, четвертый, уже скоро будет среди них. Случившееся уносилось прочь, далеко-далеко, и по пути выцветало, теряя привычные краски прежней жизни, — так что и на убийство уже не походило. Для Мартена, коснувшегося вечности, оно стало лишь крохотной точкой на бесконечной линии, по которой, казалось ему, он скользит, — хотя соседи, когда сбегутся сюда, увидят совершенно другую картину. На самом же деле то, что произошло, уже не касалось Мартена, и три трупа на полу были для него все равно что чужие.

Сознание Мартена окаменело, застыло, и ледяная, безграничная тоска словно загнала его в глухой угол. Все органы по-прежнему мягкого и теплого тела работали привычно, слаженно, но оно уже получило от разума приказ, который теперь готовилось привести в исполнение. Мартен поглубже уселся на стул, спокойно, но решительно выпрямил спину, поднял свисавшую вдоль тела руку к голове и повернул запястье. Дуло револьвера приподняло прядь волос и уперлось в правый висок под нужным углом. Палец нажал на спусковой крючок, тот сдавил тугую пружину и щелкнул, но выстрела не последовало: то ли механизм заклинило, то ли патрон оказался с дефектом. Палец тут был ни при чем, как и запястье, предплечье и все прочие суставы и мышцы, сработавшие должным образом: они выполнили приказ и расслабились, а револьвер упал на пол. Мартен понял, что выстрела не было, но это уже казалось не важным. Он зашел слишком далеко, чтоб идти на попятную, поэтому решил отныне считать себя вполне мертвым, пусть и не все формальности соблюдены.

Тем более что он и правда почувствовал, как душа покинула его тело, — было больно, хоть не совсем понятно, где именно. Как настоящий христианин Мартен решил, что его душа отправилась в ад. Сперва это его не особенно расстроило — впрочем, он вообще потерял способность огорчаться или беспокоиться. Но при взгляде на мертвецов, лежавших у его ног, подумал, что неразумно проявлять такое безразличие к собственной душе, ведь она лишь ненамного опередила временно задержавшееся тело. Мартен вспомнил, какие муки перенес на прошлой неделе в кресле дантиста, и стал всерьез опасаться за будущее своей бренной плоти.

Снизу донесся шум шагов, захлопали двери, гомон тревожных голосов заполнил лестничный пролет и добрался до столовой; Мартен подумал о судьях, преисподней и вечных муках, и звериный стон вырвался из его груди. Испуг вывел его из оцепенения, он поднял револьвер, перезарядил его и стал пробираться к выходу, переступая через тела своих жертв и бормоча «вот заразы». Ничего оскорбительного — обычная присказка. Мартен прошел через переднюю и отворил дверь, сжимая в кармане револьвер. Соседи, столпившиеся на площадке, поняли, что перед ними убийца, но вид Мартена — решительный, настороженный, грозный — привел их в замешательство. Только один вежливо осведомился, не слышал ли Мартен выстрелов и не знает ли, что стряслось.

— Не беспокойтесь, все уже в порядке, — ответил Мартен.

Он думал, что успеет уйти, пока никто не опомнился, но только сделал первый шаг, как все тот же сосед спохватился и окликнул его:

— Эй! Не так быстро! Вы, похоже, куда-то спешите?..

Мартен развернулся, вытащил револьвер из кармана и выстрелил в упор. Сосед схватился за живот и со стоном повалился на землю. Остальные расступились и вжались в стену, с испуганными глазами и пересохшим горлом. Мартен подсчитал, что заручиться их молчанием не получится — не хватит патронов, а потому загнал всех, включая умирающего, в дом и запер на ключ, приподняв в знак прощания шляпу, без малейшей иронии.

Мартен дошел до метро и с двумя пересадками добрался до людного дешевого ресторана, где мог пообедать, не привлекая внимания. Да и держался он уверенно, без тени беспокойства на лице. С аппетитом уплетая обед, он стал соображать, как бы спасти свою шкуру. И очень скоро составил неплохой план бегства. Все ему давалось легко, и он понимал теперь, как же сильно раньше мешала душа. Теперь, в свете чистого разума, мир казался предельно простым — и почему это прежде он пасовал перед такими пустяками! Однако же страх адских мук, уготованных его телу там, где сейчас томится душа, не исчезал и терзал его плоть, мешая получать удовольствие от пищи. Он пытался утешить себя тем, что необычное положение, в котором он оказался, было ему на руку, но неизбежно приходил к мысли, что лет через двадцать, в лучшем случае — через тридцать, он все равно окажется в геенне огненной. Подцепляя кусочек камамбера, Мартен пытался представить свою душу в тот миг, когда он встретится с ней там, в аду, но, как ни старался, ему виделась лишь смутная, субтильная женская фигурка, слегка напоминающая его жену. В итоге он решил удовольствоваться этим неясным образом и даже подумал: «Может, все-таки она попадет в чистилище… Что ж, уже неплохо…»

Мартен утратил способность надеяться, и мысль эта была лишь спокойным предположением. Он пытался составить в уме список грехов, за которые предстоит отвечать его душе, и высчитать, хотя бы примерно, какое наказание соразмерно его вине, но само понятие вины ускользало от него совершенно, так что приходилось начинать все снова и снова.

«Ну, поглядим, ведь это так просто. Душа в ответе за убийство троих: супруги, тещи и тестя. Однако (упруга изменяла мужу при потворстве родителей… изменяла при потворстве… изменяла…»

Мартен жевал медленно, стараясь как следует разобраться в факте прелюбодеяния, но решительно ничего не указывало ему, оправдывает ли это гнев и месть обманутого мужа. Он порядком устал без толку мусолить эту задачку, так что, забыв об осторожности, даже повернулся к соседу — и уже открыл было рот, чтобы посоветоваться с ним, но вовремя спохватился, утер со лба холодный пот и с ужасом подумал об опасности, которую чуть не навлек на себя. Оставив недоеденный обед, он, от греха подальше, отправился пешком к Лувру, где и решил пробыть до вечера.

В Лувре Мартен провел три долгих часа, все прикидывая, каковы шансы у его души. Живопись ничуть не трогала его, зато здесь он, к счастью, был вне поля зрения полиции. Он брел по залам, медленно переходя от картины к картине, на миг останавливался перед каждой, но сохранял при этом полное равнодушие. Впрочем, перед некоторыми полотнами на евангельские темы он задерживался подольше, пытаясь понять, что за штука хваленое милосердие Сына Божия и Пресвятой Девы, но их лики, даже самые благостные, были непроницаемы, как лица музейных смотрителей. Перед картиной, изображавшей сцену распятия, завороженно стоял посетитель и разглядывал ее с немым восторгом. Мартен не утерпел, толкнул его локтем и спросил, кивнув на распятие: