А тем временем папа и мама Эрики забеспокоились. Они догадались, что с дочкой случилось какое-то несчастье, и стали искать ее по всему городу. Когда они узнали от племянника двоюродного брата булочницы, который дружил с одним из королевских стражников, что какую-то маленькую девочку по приказу короля посадили в тюрьму за то, что она засмеялась, горю их не было границ. Это, конечно же, была их Эрика! В отчаянии папа и мама вернулись домой.

А Эрика все спала и спала, а когда проснулась, уже наступила ночь и в окошко сквозь решетку прокрался лунный луч. Он освещал соломенную постель Эрики и, казалось, говорил: «Не огорчайся, Эрика, ты скоро выберешься отсюда».

Эрика немного приободрилась, съела кусочек хлеба, лежавший рядом с ней на соломе, напилась воды из кувшина, а потом села и задумалась.

Думала она о том, что беда с ней случилась по ее собственной вине и что за свое легкомыслие она сурово наказана. От этих мыслей она снова чуть не расплакалась, но сдержалась — ведь она была храброй девочкой — и, чтобы ободрить себя, решила спеть. Подняв глаза к окошку, она тут же сочинила песенку:

Как только Эрика вспомнила короля и, особенно, плаксивого принца, ей снова стало ужасно смешно. И вот, одна в темнице, Эрика рассмеялась — и смеялась до слез, смеялась так, что ее светлые кудряшки так и плясали.

Смех ее был таким веселым, таким звонким, что темница сразу преобразилась: раньше ее освещал только лунный луч, а теперь каждая паутинка засветилась, каждая соломинка засверкала, даже сырые каменные стены заблестели, даже железная дверь засияла.

Когда же Эрика отсмеялась и перевела дыхание, то, оглянувшись, увидела, что вся тюрьма наполнилась светом.

Правда, тюрьма от этого не перестала быть тюрьмой.

— Ну, ничего, — сказала Эрика, — я скоро отсюда выберусь, верно, лунный лучик?

И ей показалось, что лунный лучик подмигнул в ответ.

А в это время во дворце…

А в это время во дворце все спали. Угрюмый король храпел в своей огромной постели под одеялом, расшитым черными бабочками. Спала и королева, положив на ночной столик корону и парик, спала, печально вздыхая, и пышная грудь ее плавно вздымалась и опускалась. А принц-плакса ныл и хныкал даже во сне. Спали и придворные: они настолько привыкли изображать печаль и уныние, что и во сне плакали.

Спала и королевская стража: кто стоя, кто сидя, кто лежа, и огромные усы стражников подрагивали от их мерного дыхания.

Стражники, охранявшие королевскую тюрьму, тоже спали, сидя на ступеньках лестницы, которая вела в подземелье.

Вдруг стражник, спавший ближе всех к двери тюрьмы, проснулся от непривычных звуков. Он вскочил, подошел поближе, но споткнулся о собственную алебарду и тут же полетел вниз, пересчитывая головой ступеньки. Бедняга поднял такой шум, что проснулись все остальные стражники. Они сердито заворчали, протирая глаза.

— Тише, вы! — сказал, поднимаясь, первый стражник. — Послушайте-ка!

Все как по команде приставили руки к ушам и стали слушать.

Они услышали веселую песенку. Потом нескончаемый звонкий смех. Стражники пришли в ужас: в королевской тюрьме кто-то смеялся! Смеялся!!!

— Клянусь моими усами! — сказал первый стражник. — Кто-то смеется!

— Клянусь моей алебардой, ты прав, — подхватил второй, — кто-то смеется.

— Клянусь моим кивером, — прогремел третий, — это ему так не пройдет!.. Смеяться запрещено — это приказ короля.

— Клянусь моим кожаным поясом, — сказал четвертый, — того или ту, кто смеется, сурово накажут.

— А как наказывают за смех? — спросил пятый.

— Сажают в тюрьму, — ответил шестой.

— А что делать, если тот, кто смеется, уже сидит в тюрьме? — спросил седьмой.

Стражники почесали затылки: ответить на этот вопрос было затруднительно. Они думали, думали, но так ни до чего и не додумались. Наконец решили ничего не предпринимать и снова расселись по ступенькам. Но заснуть им не удалось, потому что наша Эрика в темнице продолжала петь и смеяться.

Сначала стражникам это совсем не нравилось: их уши не привыкли к смеху и песням, ведь уже много лет во дворце никто не веселился. Они сердито ворчали и, не находя себе места, беспокойно переминались с ноги на ногу в своих огромных сапожищах.

Но вот мало-помалу стражники начали прислушиваться. Они слушали, слушали все внимательней, а когда смех и песенки смолкали, стражникам становилось как-то неуютно, словно им чего-то не хватало, и они с нетерпением ждали, когда же снова послышится звонкий голосок.

— Как мило! — сказал первый стражник.

— Будто ручеек журчит, — заметил второй.

— Словно птичка поет, — подхватил третий.

— Совсем как в старые добрые времена, когда нашей страной правил король Леон Сорок Первый, — заключил четвертый стражник, старый-престарый. — Вот был славный король! Всегда в хорошем настроении, а уж какой шутник! И весело же было во дворце, когда правил Леон Сорок Первый!

— Неужели у нас был веселый король? — удивился пятый, самый молодой стражник.

— А как же! — воскликнул шестой. — Говорят, когда он смеялся, у него даже миндалины видны были, вот с тех пор и говорят: «Смеяться во все горло». Я это слышал от дедушки…

— Тише! — прошептал седьмой стражник. — Она опять запела!

И стражники, сидя на ступеньках, стали слушать веселую песенку, улыбаясь и покачивая в такт головами, счастливые, как никогда. Если бы угрюмый король мог их видеть! Но он в это время лежал под одеялом, расшитым черными бабочками, и ничего, кроме дурных снов, не видел. Да ведь ничего лучшего он и не заслуживал!

А наша Эрика в конце концов тоже уснула, и стражники, не слыша больше ее смеха и песен, один за другим погрузились в сон. И снились им такие хорошие сны, что они и во сне улыбались. А когда настало утро, они послали молодого стражника на кухню, и он принес оттуда булочек, варенья и большую чашку шоколада. Все это стражники поставили возле соломенной постели Эрики и на цыпочках удалились. Выйдя на лестницу, они переглянулись, и каждый увидел вокруг себя радостные лица: веселая девочка избавила их от вечной грусти. У стражников потеплело на душе, и, расходясь, они кутались в плащи, чтобы сохранить это тепло, как самую большую тайну.

Вскоре проснулась и Эрика. Она вкусно позавтракала и снова запела — ведь больше ей нечего было делать! Тем временем стража у дверей тюрьмы сменилась, и теперь уже пришла их очередь удивляться.

— Да она поет! — сказал один стражник.

— Это запрещено! — сказал другой.

— Но слушать приятно, — возразил третий.

— Тише вы, — прошипел четвертый, — не мешайте!

Пятый и шестой ничего не сказали — они отбивали такт ногами.

А седьмой порылся в карманах и вытащил губную гармошку, которую неизвестно зачем носил с собой, и, сам удивляясь тому, что делает, заиграл, аккомпанируя Эрике.

Стражники так заслушались, что и не заметили, как открыли тяжелую дверь, вошли в темницу и уселись в кружок на соломе, улыбаясь девочке.

Когда она допела песенку, все закричали:

— Еще! Еще!

И Эрика снова запела.

А стражники весело кивали в такт и дружно подхватывали припев.

В полдень они отправились на кухню и стащили там куриную ножку, тарелку жареной картошки, пирожное с кремом и засахаренные фрукты. Эрика пообедала по-королевски.

Как видите, девочке жилось не так уж плохо: стражники, как могли, заботились о ней. По ночам ее навещал лунный луч, а днем ей улыбался золотой луч солнца. Прилетали птички и, усевшись на окошко, пели ей веселые песенки. А из норки в углу вылезала маленькая мышка и гладила своими шелковистыми усиками руку Эрики.