Хотя, впрочем, надо бы выяснить!

На голову Мудрицкому надели шлем, внутри которого оказались наушники. Феликс знал, что шлемы пилота и штурмана в таких машинах сообщены между собой специальным переговорным устройством, но – то ли кто-то чего-то не так сделал или не в тот разъем воткнул, то ли случилось что-то еще, Феликсу не совсем понятное, но его голова тут же наполнилась радиопомехами и хриплыми незнакомыми ему голосами. Разобрать что-нибудь было совершенно невозможно.

В ковшеобразном пассажирском кресле Феликс поместился без особых проблем, поскольку позволяла комплекция, а точнее – ее отсутствие. Но после того, как его усадили-пристегнули, а после этого ещё и туго притянули ремнями к спинке кресла, только тогда он ощутил насколько это кресло неуютное – твердое и совершенно некомфортное. Потом подали в руки камеру, подняли оконное стекло и с грохотом захлопнули железную дверь. А когда тронулись, и жесткая подвеска стала потряхивать Мудрицкого, словно засохшую муху в спичечном коробке, он понял, в каких условиях ему придется сегодня работать.

Хотя на самом-то деле – в каких именно условиях – он даже еще не догадывался!

Желтый Митсубиси Лансер Эволюшн вез Феликса на заправку за Мотелем в так называемом штатном дорожном режиме, но Феликс (на всякий случай) обмотал ремень камеры вокруг своей левой руки, как это делают снайперы со своими винтовками. Феликс видел это в каком-то кино, и когда гонка началась, то понял, насколько правильно и предусмотрительно он это сделал.

Не долгих, а по настоящему «вечных» двадцать минут, пока они неслись с заправки ТНК на поселке Калинкино до Донецкого аэропорта, его колбасило так, что «мамка не горюй». Словно некий великан ухватил Мудрицкого своей огромной рукой за ноги, и все эти двадцать минут, не уставая и не останавливаясь, отбивал его об угол стола, как это делают любители пива с сухой таранкой. Шлем не позволял работать через окуляр объектива, поэтому Феликс откинул дисплей, но что-либо разглядеть на этой пляшущей картинке было невозможно. Поэтому он просто старался держать камеру по ходу капота.

Несмотря на то, что половину своей профессиональной жизни он снимал автомобили, он так и не стал «исступленно заядлым» автомобилистом. Он всегда относился к машине, как к устройству, которое доставляет человека из одной точки пространства в другую. Как к прибору, который исполняет обыденные человеческие потребности.

Быттехника!

Но – нужно отдать должное – хорошая и, главное, дорогая быттехника.

Дорогая и престижная!

Мудрицкий за свою жизнь снял немало автомобильных гонок, но внутри этого вселенского ужаса оказался впервые. Когда все закончилось, вконец ошалелый (а точнее сказать – ошалевший, он так и не подобрал правильного слова) Феликс тупо дал забрать у себя камеру и отстегнуть ремни. Он не сопротивлялся и никак никому не помогал, пока его вынимали из бездонного и такого негостеприимного жёсткого кресла. Он начал воспринимать окружающих лишь после того, как с него, наконец-то, стянули шлем, и наступила – оглушительная тишина, иного слова не подберешь. После гавкающей, шипящей, лающей и квакающей радиокакафонии, которая и сейчас грохотала в его голове, окружающие лишь открывали рты, но он не слышал ничьих голосов. Мимо проехал троллейбус, и он не услышал воя его электродвигателей и щелчков его тяговых реле, он лишь почувствовал раскаленный воздух, которым его обдало от огромных троллейбусных колес, прокатившихся в сантиметре от локтя.

Кто-то дернул его за другую руку, но Мудрицкий даже не разглядел смеющегося лица.

В себя он пришел только на Театральной площади, когда Мерседес Спринтер мягко припарковался у Танка. Он охапкой поднял к груди сумку с камерами, выбрался из микроавтобуса и побрел через гудящую разноцветную площадь к своему зеленому Ланосу. Ему казалось, что у него переломана каждая косточка в скелете, что все мышцы и мускулы – словно побывали в каком-то адском отжимочном автомате. Открыв машину, он попытался вспомнить, а все ли камеры он забрал, все ли до единой они у него в сумке? Он не помнил, снял ли он с желтого крыла портативную Go-Pro? Мудрицкий открыл багажник, тяжело опустил в него сумку, расстегнул молнию и заглянул внутрь: обе камеры, а также все ремни и все железяки крепежа были на месте.

Зазвонил телефон.

К мобильникам Мудрицкий относился так же, как и к автомобилям (как холодильникам и пылесосам), у него был старенький Нокия с вытертыми кнопками и поблеклым дисплеем – звонит и ладно. А сейчас Феликс был еще и не в состоянии (и не в настроении) что-либо разглядывать на полуслепом экране. Он просто нажал кнопку и поднес аппарат к левому уху:

– Да, я слушаю.

Это был Подскребаев:

– Вернись к автобусу, – коротко сказал тот и положил трубку.

Мудрицкий грустно опустил крышку багажника и медленно пошагал через цветастую шумную толпу людей и автомобилей.

Подскребаев сидел на пассажирском сидении того самого Мерседеса, дверь была широко распахнута, и к этой двери стояло нечто вроде очереди из нескольких человек. Но когда он дошел до машины, рядом с Федором уже никого не было.

Подскребаев поднял голову от листа бумаги, увидел Мудрицкого, обернулся куда-то назад в салон и достал небольшой полиэтиленовый пакет.

– Вот держи, это тебе.

Феликс заглянул внутрь – это были видеокассеты, и было их там десятка полтора.

– И что мне с этим делать?

Подскребаев улыбался:

– А ведь и правда, у тебя такой вид, словно тебя только что вынули из пустого железного ведра.

Феликс промолчал.

У Федора в руке была пачка денег, это были розовые двухсотки. Подскребаев отлистал две купюры, потом подумал секунду, добавил еще одну и протянул Мудрицкому: общим итогом – шестьсот гривен.

– Обычно за такую работу мы даем операторам по полтиннику, самое большее – по сотне, но тебе Николай Дмитриевич распорядился подкинуть. Остальное – гонорар за работу, которую ты сделаешь к завтрашнему утру.

– Какую работу? – спросил Феликс без всякого интереса и энтузиазма.

– Нужно слить эти кассеты, – Подскребаев показал своим тупым подбородком на пакет в руке Мудрицкого, – и нарезать диск, чтобы мы могли посмотреть гонку на компьютере. Файлы назовешь так, как подписаны кассеты. Все понятно?

– Назвать файлы так, как подписаны кассеты, – повторил без эмоций Феликс.

Подскребаев поднял было руку, чтобы сделать движение кистью, которое могло бы означать «свободен», но потом вдруг взял Мудрицкого за плечо и придвинул к себе поближе.

– Хочу дать тебе совет. Если ты вот из этого, – он еще раз «кивнул подбородком» на пакет, – если ты из всего этого смонтируешь какой-нибудь симпатичный ролик-сюжет, и он нам понравится, то твои шансы получить у нас работу существенно возрастут.

И отпустил плечо:

– Иди, отдыхай…

Через полчаса Феликс вошел в квартиру. Прямо в коридоре он опустил с плеча на пол тяжелую сумку, доплелся до кухни, положил перед Жанной (она пила чай из кружки) веером три розовые купюры и тяжело опустился на стул.

– Вот, я сегодня заработал…

Жанна была крупноватой степенной женщиной, с добрым круглым лицом и всегда печальными глазами, Феликс рядом с ней смотрелся худеньким юношей-озорником.

Она поставила на стол чашку, взяла верхнюю лакированную до блеска розовую купюру, грустно повертела ее между пальцами и положила на место.

– Оставь себе, у меня еще есть немного. Кушать будешь?

– Нет, – ответил он и опустил голову на стол, упершись лбом в столешницу.

Жанна положила ему на затылок свою широкую теплую ладонь, словно хотела погладить по головке своего маленького мальчика, который к вечеру, набегавшись и намаявшись, вернулся со двора.

Всю ночь Мудрицкому снилось то самое железное грохочущее ведро.